Культ Пушкина. Почему Пушкин главный русский поэт?

[Вика]

В гостях: Лев Аннинский, критик, писатель, публицист, литературовед; Марк Урнов, политолог, социолог, декан факультета Прикладной политологии ГУ-ВШЭ.



МЕДВЕДЕВ: Добрый вечер. Это программа "Археология", в студии Сергей Медведев. И мы продолжаем наши раскопки, копаемся в нашей памяти и повседневности. И, собственно, из глубин памяти, да даже не из глубин, достаточно в верхних слоях это находится, извлекаются всякие знаки, которые связаны с именем нашего главного поэта – Александра Сергеевича Пушкина. Вспоминается портрет Кипренского, который висел у меня на стене в детстве. Я думаю, много найдётся людей, у которых в детстве на стене висели портреты Кипренского.

Точно так же, как во многих наших семьях были портреты Хемингуэя в вязаном свитере – такой символ 60-70-х годов. Вспоминается посмертная маска Пушкина, которая была выставлена у нас в школе. Вспоминаются разные портреты Пушкина и в школе, и в университете. Вспоминаются первые свидания под памятником Пушкину. Вряд ли найдётся в Москве человек, который не назначал бы свидание под памятником Пушкину на Пушкинской площади.

Ну и вплоть до анекдотов. От анекдотов Хармса до постоянных присловий с Пушкиным. "Кто окно закрывать будет, Пушкин?", "Кто уроки делать будет, Пушкин?" То есть Пушкин – это такой вездесущий чёртик российского сознания, который появляется там и здесь, такой Гермес, который как бы связывает разные миры. И даже вспоминается здесь эпизод из "Москва-Петушки". Если помните, там такая есть женщина в берете, с трагической судьбой, которая рассказывает, как она потеряла четыре передних зуба, и вот как был комсорг Евтюшкин, с которым у неё был роман. И каждый раз она к нему приставала: "А кто детишек воспитывать будет, Пушкин?" И вот он говорил: "Не трогай, не трогай Пушкина!"

Ну что ж, разобраться с Пушкиным, разобраться с тем, почему, собственно, Пушкин является таким вездесущим, почему он "наше всё", почему это главный русский поэт, мы позвали двух гостей. Это писатель и литературовед, публицист, критик Лев Александрович Аннинский. Добрый вечер, Лев Александрович.

АННИНСКИЙ: Добрый вечер.

МЕДВЕДЕВ: И это декан факультета прикладной политологии Высшей школы экономики Марк Юрьевич Урнов. Добрый вечер, Марк.

УРНОВ: Добрый вечер.

МЕДВЕДЕВ: Так что сегодня политология будет прикладываться к феномену главного русского поэта.

УРНОВ: Как это уже давно делается!

МЕДВЕДЕВ: Да. И, вы знаете, виртуально у нас с вами будет третий гость, собственно, которого...

УРНОВ: Пушкин.

МЕДВЕДЕВ: Ну, Пушкин, да, Пушкин всегда с нами. Нет, я хотел сказать о человеке, которого с нами тоже нет, его кресла здесь стоят пустые. Вы знаете, это Алексей Михайлович Песков, писатель и филолог, профессор Московского университета, автор очень интересных книг о Баратынском, Павле I. И у него есть книга "Русская идея" и "Русская душа", в которой очень интересная небольшая статья под названием "Пушкин – альтер эго русской души. Историософские основания общего места".

И когда я это прочитал пару лет назад... Собственно, идея этой передачи зародилась очень давно. Я ждал, что будет июнь, пушкинские дни, и мы об этом поговорим. Но, к сожалению, Алексея Михайловича не стало – он умер в октябре 2009 года, несколько месяцев назад, в возрасте 55 лет. Так что хочу, может быть, его памяти посвятить вот эту передачу.

Ну и начать я хочу с такого знаменитого навета на Пушкина, который, естественно, исходит от имени Абрама Терца, под коим псевдонимом скрывается Андрей Донатович Синявский. И вот книжка его, эссе "Прогулки с Пушкиным" начинается такой вот вещью: "При всей любви к Пушкину, граничащей с поклонением, нам как-то затруднительно выразить, в чем его гениальность и почему именно ему, Пушкину, принадлежит пальма первенства в русской литературе".

Так что, позвольте мне начать с такого вопроса простого и лобового: почему Пушкин, в чём его гениальность? Лев Александрович?

АННИНСКИЙ: Для этого нужно сначала сообразить, почему нужен поэт номер один вообще-то. Это что, номерное такое дело?

МЕДВЕДЕВ: Но ведь он есть по факту-то. Мне кажется, это сложно отрицать.

АННИНСКИЙ: Так вот, интересно, то ли он стал главным поэтом потому, что он такой, то ли он стал главным поэтом потому, что Белинский провозгласил: "Кто главный поэт на Руси?" Вот Белинский это спросил...

Вообще-то нужен главный-то поэт? Император – понятно, он главный. А что, в поэзии то же самое? Ну, и поскольку уже было такое место определено Белинским, моим любимым критиком, кто сгодился? Кто сгодился, тот и воцарился. Поэтому Пушкин. А уж потом в мифе ему что угодно положат, он выдержит. А почему он выдержит – это вот главный вопрос.

МЕДВЕДЕВ: Марк Юрьевич, как политолог политологу, может быть, это всё как-то связано с вертикалью власти? То есть у нас должна быть и вертикаль поэтов, и вертикаль художников.



УРНОВ: Не думаю, не думаю. Мне как раз кажется, что Пушкин стал, так или иначе, первым, в силу своей изящества и простоты. По сути дела, стихопись пушкинская, как я её ощущаю, – она действительно предельно проста. Поэтому она хорошо ложится на душу, поэтому её транслируют матери детям.

Вот мой случай. Я как только начал человеческую речь понимать, каждый вечер под мамин голос, а мама умела читать сказки, всё-таки была актрисой, а потом профессором сценической речи, читала мне сказки Пушкина, так или иначе, я с ними засыпал и с ними просыпался. Конечно, он вошёл у меня в плоть.

МЕДВЕДЕВ: То есть в этом смысле вы сформулируете, что гениальность – это простота Пушкина?

УРНОВ: Пушкин для меня, конечно же, это стиль. Это действительно очень лёгкое, очень простое и в то же время суперизящное что-то. Простота такая, которая плохо воспроизводится. "Вот на берег вышли гости, царь Салтан зовёт их в гости". Понятное дело, что, скажем, есть Фета брать, конечно, стихопись намного тоньше, сделанней, огранённее, а какой-то такой неуловимой лёгкости простоты нет.

МЕДВЕДЕВ: Лёгкость и простота. То есть в этом смысле, может быть, сказать, что Пушкин... Ну, уже тысячу раз избитое сравнение, но повторю – как Моцарт, он очень прост, очень доступен.

УРНОВ: Думаю, что да.

МЕДВЕДЕВ: И в этом смысле демократичен. И не случай, так скажем, высокой, тяжёлой, нагруженной смыслами культуры.

УРНОВ: Думаю, что да. Только на самом деле это демократическая аристократичность. Потому что, конечно, какая в Пушкине демократия? Господи боже мой, совсем нет...

МЕДВЕДЕВ: Демократия в смысле понятности.

УРНОВ: Понятности, да, да.

[Вика]

МЕДВЕДЕВ: Внятности и доступности. Но другая же сторона этой лёгкости, она называется "поверхностность". Лев Александрович, как вы к этой...

АННИНСКИЙ: Уже столько сказано, что хочется это всё понемножечку комментировать. Так что, если русские люди могут смириться с порядком только если это вертикаль, которая идёт сверху из одной точки, так и поэт должен быть таким что ли? Может быть, не для того, чтобы сдублировать эту вертикаль имперскую, а чтобы снизу сопротивляться ей получше?

Поэтому с Пушкиным тут очень сложно. То ли он действительно поэт империи свободы, то ли империи, но не свободы, то ли свободы, но не империи. А вот если того и другого, то как? Как это всё свершить с ним? Не в том дело, что просто... Знаете, Фет как техник стиха не то что уступал Пушкину, он вообще был не идеален как техник стиха, но он был великий поэт по совокупности душевных реакций и по тому, как он ко всему этому относился.

А если говорить о лёгкописи, о чистописи стиха, то, конечно, Яков Полонский или Аполлон Майков, которые были пушкинскими лауреатами, они поближе стоят к этой пушкинской изящной простоте, но не это делает поэта великим. Это техника стиха, это специфическая одарённость. Но великим поэта делает степень его страданий, суть его страданий, и то, как он вписывается с этим страданием... Без страдания нет великой поэзии...

МЕДВЕДЕВ: А есть ли в Пушкине страдание? Сразу такой вопрос.

АННИНСКИЙ: А как он кончил?

МЕДВЕДЕВ: Ну, я имею в виду сейчас не биографию. Попытаемся отделить биографию от его, собственно, творчества, от текстов. Есть ли в текстах Пушкина страдание, которое настолько имманентно русской?..

АННИНСКИЙ: Конечно. Ожидание страдания, готовность к страданию, конечно есть.

УРНОВ: Не чувствую на самом деле, не чувствую.

АННИНСКИЙ: Как читать, как читать... А весь "Евгений Онегин" к чему, в конце концов, сводится? К потере главного, главной надежды, о том, что убивают замечательного человека в том же "Евгении Онегине". Я беру вещь, которую все наизусть знают, энциклопедия русской души. Вот и пожалуйста.

УРНОВ: Ну а с другой стороны, пафос Татьяны...

АННИНСКИЙ: Пафос Татьяны – как раз готовность к страданию.

УРНОВ: "Наказали тебя дурака". Вот видишь, какой прекрасный женский образ. Верна...

АННИНСКИЙ: Вопреки любви верна.

МЕДВЕДЕВ: Кстати, "энциклопедия русской жизни" – это Белинский, по-моему?



АННИНСКИЙ: Белинский, да.

МЕДВЕДЕВ: А почему, собственно, "Онегин" – энциклопедия? Что мы узнаём о русской жизни из "Евгения Онегина"? Я вам могу сказать, что из "Мёртвых душ" я много чего узнаю о русской жизни. А что я узнаю о русской жизни из "Евгения Онегина"? Случайный Пушкинский взгляд при въезде в Москву, вот эти вот стаи галок на крестах и так далее.

УРНОВ: "Онегин был по мненью многих (судей решительных и строгих) ученый малый, но педант: имел он счастливый талант без принужденья в разговоре коснуться до всего слегка". Картинка...

МЕДВЕДЕВ: Чему-нибудь и как-нибудь. Вот вам весь "Онегин".

АННИНСКИЙ: Вы забываете главную строчку.

МЕДВЕДЕВ: Какую?

АННИНСКИЙ: "Когда же чёрт возьмёт тебя".

МЕДВЕДЕВ: Вот, да.

АННИНСКИЙ: У Пушкина обязательно этот штрих есть, надо просто чувствовать его. Другое дело, когда он упивается "Да здравствуют музы, разум" и так далее, но тут, извините меня, Тютчев поближе. Там хаос шевелится. Но если Пушкина брать как целое, то без горечи не обойтись.

МЕДВЕДЕВ: Ну, в общем, не знаю. Мы сейчас будем уходить на рекламу. Но, честно говоря, заканчивая первый раунд нашего разговора, я не могу сказать, что я убеждён в том, что Пушкин доступен и прост. Всё-таки все помнят "Мороз и солнце, день чудесный", но послушайте дальше вот это "Навстречу северной Авроры звездою севера явись". Кому это сейчас понятно?

УРНОВ: Это сейчас мало кому понятно.

МЕДВЕДЕВ: Это как бабушки повторяют вот эти церковные молитвы на церковно-славянском, и не очень...

АННИНСКИЙ: Ну, если уж они по-старославянски повторяют, понимают и соображают, то и Пушкина можно объяснить тоже.

УРНОВ: Но ведь сколько повторяется...

МЕДВЕДЕВ: Ну, повторяется... Это инкантация, да, это называется. И второе – я не знаю, я пока не соглашусь с Львом Александровичем, что Пушкин – это страдание или готовность к страданию. Судьба, да, судьба, конечно... Великий был поэт, а сгинул как заяц...

АННИНСКИЙ: Судьба не падает на кого попало.

УРНОВ: По-моему, когда Гершензон там противопоставляет Пушкина и Лермонтова, одного как светлую оптимию, а другого как пессимию, вот он прав, да.

МЕДВЕДЕВ: Так, ну что ж, простота и страдание – две вещи, которые мы определили у Пушкина. С этим давайте уйдём на рекламу, обдумаем и непременно вернёмся.

[Вика]

МЕДВЕДЕВ: И снова добрый вечер. Это программа "Археология", в студии Сергей Медведев. Наши сегодняшние гости: Лев Александрович Аннинский, литературный критик, писатель, публицист, и Марк Юрьевич Урнов, декан факультета прикладной политологии Высшей школы экономики. Говорим мы о Пушкине: "Культ Пушкина. Почему Пушкин главный русский поэт?" До перерыва мы попытались сформулировать, почему, собственно, Пушкин был назначен или сам поднялся до уровня поэта номер один, почему вообще в России должен быть поэт номер один.

А вот сейчас хочу задать такой вопрос: а когда, собственно, начался вот этот культ Пушкина? Где-то к середине, к концу XIX века? Я сейчас несколько цитат прочту. Гоголь: "Явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа". Вы только задумайтесь, что про Пушкина пишут. "Русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет". Недолго ждать, в общем-то. Это он писал в 47-м году, через...

АННИНСКИЙ: При нас явился.

МЕДВЕДЕВ: Да, да, через 30 лет... Он уже родился, скоро разовьётся, и лет через 30 вот этот человек, о котором говорил Гоголь, он явится. "Пушкинская речь" Достоевского, вот эта "всемирная отзывчивость". Григорьев: "Наше всё". Вот когда это всё взялось и почему? Как исторически детерминировать этот культ Пушкина?

АННИНСКИЙ: Я думаю, что это началось с момента выстрела Дантеса.

МЕДВЕДЕВ: Вот это мифотворчество?

АННИНСКИЙ: То состояние, из которого и мифы тоже рождаются. Мифы – одно из следствий, может быть, главное следствие того, что люди потрясены тем, что произошло. Я думаю, тогда это всё начинается. Молоденький чиновник, Гончаров его фамилия, выбежал в коридор плакать, когда он узнал, что солнце поэзии закатилось.

МЕДВЕДЕВ: Кстати, когда он стал солнцем русской поэзии?

АННИНСКИЙ: Да вот тут же, когда его убили, вот тут же было объявлено, что солнце русской поэзии закатилось. Эта фраза тогда была сказана.

МЕДВЕДЕВ: А почему по Лермонтову так не плакали, почему по Грибоедову так не плакали?

АННИНСКИЙ: Позвольте мне сказать, что по Пушкину тоже не только плакали, но его и отшибали тоже как следует. Ну, Писарева мы все читали, как он с Пушкиным поступил. Когда умер Некрасов, и кто-то, выступая на траурном митинге, сказал, что Некрасов ниже Пушкина, так закричали в публике: "Выше, выше!" А кто кричал? Это Плеханов молоденький кричал. Я уже не говорю о том, как сбрасывали Пушкина с корабля современности. Как кого-то нужно наказать, тут же Пушкин ходатай главный, и он идёт туда же. Так что это такое солнышко, знаете, относительное.

Я говорил про страдания. Он свои страдания не выставлял в отличие от того же Достоевского, но он передал ощущение готовности ко всему, в том числе и к страданиям. "Бесы" написаны не Достоевским, а Пушкиным перед этим.

МЕДВЕДЕВ: Ну да, да. Это, собственно, и взято эпиграфом. "Кто лучше, чем Пушкин, хуже, чем Пушкин" – напомнило этот анекдот: "Грузины, чем армяне". "Чем лучше? Чем лучше, чем лучше? Чем армяне!" Марк?

УРНОВ: Что?

МЕДВЕДЕВ: Ну, относительно вот этого назначения Пушкина в главные национальные поэты. Вот вы как считаете, это связано с каким-то особым, не знаю, стремлением к мифотворчеству?

УРНОВ: Я здесь не могу ничего экспертного сказать. Я думаю, что если бы прозвучал выстрел и Пушкин был убит, а до этого не было ощущения, что это действительно один из первых поэтов, если не первый поэт, то такой мощной волны, наверное, не было бы.

МЕДВЕДЕВ: То есть, оно сформировалось ещё при жизни?

УРНОВ: Думаю, что это было и до.

МЕДВЕДЕВ: Вы знаете, может быть, да, мне кажется, пушкинский миф творился ещё при жизни, и он сам его делал. Он был одним из первых, если не первым человеком, который как и Байрон, свою жизнь превратил в текст. Он отстраивал жизнь по законам жанра. Это был, собственно, первый поп-герой русской культуры, своего рода... Если бы были глянцевые журналы, они бы писали... Пушкин постоянно не сходил бы с первых страниц вот этих глянцевых журналов в своё время. Вяземский о нём писал: "Сведения о каждом его шаге сообщались во все концы России".

АННИНСКИЙ: Но это уже Вяземский так увидел. Он же сказал: "В России от мысли до мысли – 10 тысяч вёрст". Куда же ты придёшь при такой скорости?

УРНОВ: А с другой стороны, нам сейчас, конечно, из общества, в котором огромное количество поэтов, информации, людей, не очень, по-моему, легко понимать, во всяком случае надо сделать усилие, чтобы понимать структуру отношений того общества. Очень замкнутого, очень небольшого, в котором почти все знали друг друга.

МЕДВЕДЕВ: Ну да, просвещённая публика.

АННИНСКИЙ: Стрелялись без конца.

УРНОВ: Стрелялись без конца, декабристы всерьёз обсуждали, информировать его величество о создании тайного общества или нет.

АННИНСКИЙ: Да он и так всё знал – устав лежал на столе.

УРНОВ: Тем не менее, сказать или не сказать?

МЕДВЕДЕВ: Ну, это то общество. Вы знаете, давайте посмотрим, как наши современники смотрят на Пушкина. Как обычно наши корреспонденты вышли на бульвар, где же ещё спрашивать о Пушкине, как не на бульваре. В данном случае на Чистопрудный бульвар вышли наши корреспонденты, и спросили проходящих людей: "Почему Пушкин считается главным национальным поэтом? И какое ваше любимое стихотворение?"

Опрос:

– Я не знаю, почему он считается главным национальным. Потому что достояние – это да. Поэтов много, а Пушкин – это Пушкин. Это эпоха, прорыв какой-то своеобразный литературный. "У Лукоморья дуб зелёный" – первое стихотворение, которое учила в школе наизусть.

– Пушкин оформил наш литературный язык, затронул очень много тем, которые всех интересуют. В том числе в истории. Драма "Борис Годунов" – она сейчас очень злободневна.

– Самый известный, потому что в школе очень активно его изучают, гордятся им. Его поэзия – она очень лёгкая, её может понять каждый. "Онегин". Романтическая история, жизненная.

– Гений, я считаю, в плане поэзии. Рядом с ним ставить-то некого. У него, наверное, нет стихов неудачных. Практически всё, что он писал – талантливо и замечательно.

– У нас как-то закладывается это в школе ещё, что главный поэт – Пушкин. С другой стороны, было много других замечательных поэтов. Для меня Цветаева намного ближе. Не могу, конечно, не признавать достоинств Пушкина. Я люблю "Онегина".

[Вика]

МЕДВЕДЕВ: Ну, вот интересно, заметьте, что все в основном называют школу. То есть действительно идёт трансляция этого мифа...

УРНОВ: Я с детства начал, когда ещё в школу не ходил. Но вот эти вот высказывания заставили меня вспомнить некое наблюдение. На очень многих поэтов огромное количество пародий написано, огромное количество пародий. Что касается Пушкина, то я знаю только одну хорошую тонкую...

МЕДВЕДЕВ: На "Онегина"?

УРНОВ: Нет, нет. Это Алексей Константинович Толстой. "„Все мое“, – сказало злато; „Все мое“, – сказал булат. „Все куплю“, – сказало злато; „Все возьму“, – сказал булат". Дальше Алексей Константинович дописывает: "„Ну и что?“ – сказало злато; „Ничего“, – сказал булат. „Так ступай“, – сказало злато; „И пойду“, – сказал булат".

АННИНСКИЙ: Чистый Пушкин. Форма есть, вкладывай любое содержание, иди куда хочешь, всё получится.

УРНОВ: Да. И ещё одна смешная, даже не пародия, а просто такой смехаческий трюк – это набоковское завершение "Русалки".

МЕДВЕДЕВ: Не знаю.

УРНОВ: Набоков дописывает завершение "Русалки". "Откуда ты, прелестное дитя?" И дальше дитя начинает рассказывать, откуда оно, потом берёт за руку князя и они уходят под воду, русалки там что-то танцуют. Точка. Дальше допись: "Пушкин пожимает плечами". Вот такое вот.

МЕДВЕДЕВ: Ну, это в духе Хармса, скорее.

АННИНСКИЙ: Нет, это в духе Пушкина. Народ безмолвствует. А что скажет? А что угодно скажет. Наше всё. Можно я насчёт школы...

УРНОВ: Народ безмолвствует – это, скорее, в духе Николая, чем Пушкина. Потому что у Пушкина народ кричит...

МЕДВЕДЕВ: Марк Юрьевич, спасибо за пародию. Да, Лев Александрович, относительно школы.

АННИНСКИЙ: Вы говорили о том, что Пушкин нас сопровождает с младенчества. У меня было так. И каким образом это имеет отношение к тому, что мы сейчас ищём и находим? Я помню до школы, до войны, мне лет 6 было, на шифоньере стояла такая коробочка, и в ней книги, толстые такие томики. И там на корешках написано "Пушкин", "Пушкин". И я запомнил, что Пушкин – это вот эти книжки. Над картонной коробочкой, где были конфеты, которые давно уже были съедены.

То есть это так меня потом потрясало, когда я понял, что вот остались вот эти вот формы, что угодно, а там ничего нет – неважно, можно опять положить.

МЕДВЕДЕВ: Можно вложить. Вы вышли на очень важную тему, спасибо за этот образ. Потому что это следующее, о чём я хотел говорить. Образ Пушкина как эхо. Собственно, он сам нас подводит к этому образу. "И неподкупный голос мой был эхо русского народа".

И в дальнейшем об этом постоянно пишут. Скажем, тот же Гоголь пишет... Сейчас я хочу заранее принести извинения пуристам и ревнителям нашего национального мифа и чистоты Пушкина, но я сейчас буду говорить вещи, которые, собственно, исходят из больших авторитетов. Гоголь пишет, что у Пушкина нету личности. "Все наши русские поэты, – говорит Гоголь, – Державин, Жуковский, Батюшков, удержали свою личность. У одного Пушкина ее нет. Поди, улови его характер как человека! Наместо его предстанет тот же чудный образ, на всё откликающийся". Так вот, я хочу поговорить о Пушкине как эхо. Знаете, как у Пелевина "Чапаев и Пустота". Пушкин и пустота.

АННИНСКИЙ: "Чапаев и ПустОта". Там у него...

МЕДВЕДЕВ: А, Петр Пустота, да. Ну вот, Пушкин и пустота. Что Пушкин сам по себе является той пустотой, теми коробочками, о которых вы говорили, Лев Александрович, в которые каждый вкладывает своё содержание.

АННИНСКИЙ: Из-под конфет.

МЕДВЕДЕВ: Из-под конфет, да, интересно.

АННИНСКИЙ: Так что насчёт гламура тоже. Захотите конфеты – и конфеты вложите, всё это там будет.

УРНОВ: Замечу: хороши коробочки.

АННИНСКИЙ: А что, замечательные коробочки. Мои родители сохранили коробочки, выбрасывать не решились.

МЕДВЕДЕВ: Ну, вот как этот образ эха, образ... То, что Достоевский в "Пушкинской речи" сказал, что "всемирная отзывчивость". Пушкин, он как бы как зеркало, которое проносят. У зеркала нет собственного содержания, оно отражает то, что показали.

АННИНСКИЙ: Можно я выскажусь на эту тему? Достоевский, когда у Пушкина выискал это, он уже отлично знал, что он ищет, уже было совершенно ясно, что русский характер в абсолютном отношении к истине, русской характер – это нечто эхоподобное. То есть мы между Западом и Востоком, Севером и Югом, между Европой и Азией. И кого-то прикрыли, кому-то отдались, кого-то спасли. От татар спасли европейцев, от европейцев...

Вот это Достоевский отлично знал, при нём ещё Турецкая кампания была. И он искал это в русских, в русском характере. А он абсолютно точно эхоподобен, русский характер. Везде взять чего-то, освоить, усвоить и сделать своим. И Достоевский, конечно, увидел бы это у кого угодно, но у Пушкина это не увидеть было нельзя. И Достоевский совершенно гениально обнажил это у Пушкина и великолепно высказал всё. А после этого, куда нам было деться? Конечно, наше всё. На всё откликаемся.

МЕДВЕДЕВ: Мы продолжим эту тему после перерыва на новости. Хотя, откровенно говоря, какие могут быть новости по сравнению с тем, что Пушкина убили на дуэли?

[Вика]

МЕДВЕДЕВ: И снова добрый вечер. Продолжаем нашу программу. Это программа "Археология", в студии Сергей Медведев. Наши сегодняшние гости: Лев Александрович Аннинский, критик, писатель, публицист и литературовед, и Марк Юрьевич Урнов, декан факультета политологии Высшей школы экономики. Говорим мы о Пушкине, вернее даже не столько о Пушкине, сколько о культе Пушкина. Почему Пушкин главный русский поэт?

И вот мы до перерыва пытались разобраться с этим понятием эха, то, что Пушкин – это некая форма, в которую каждая эпоха, каждое поколение, каждая власть (мы и о власти поговорим – Пушкин как государственный поэт) вкладывает своё содержание. Марк Юрьевич, как вам вот эта вот метафора эха и пустоты, собственно, Пушкина? Может быть, это перекликается с той лёгкостью, гламурностью, конфетностью?.. Ну, конфетность это я уже приплёл, о которой говорили с самого начала. Что Пушкин не обладает значительным внутренним содержанием, что позволяет разным эпохам, властям вкладывать в него своё содержание.

УРНОВ: Я бы говорил не о пустоте, а о многогранности. Потому что способность откликаться на очень многое...

МЕДВЕДЕВ: Многогранность как стакан.

УРНОВ: Но очень сильно гранёный, очень сильно гранёный. Откликаться на очень многое, не впадать в дидактическую суперсерьёзность. И благодаря этому, действительно, каждый может найти очень многое, что захочет, то и найдёт. Вот у Давида Самойлова замечательное стихотворение о встрече Пушкина...

АННИНСКИЙ: "Анна! Боже мой!"

УРНОВ: Да. Вот один русский Брут натужный...

АННИНСКИЙ: Немецкий...

УРНОВ: ...Во след за ним следил. А Пушкин... "Но времена для брутов очень круты"...

АННИНСКИЙ: Некуда податься, кроме них.

УРНОВ: Да. "Я бы учил тиранов ремеслу"...

АННИНСКИЙ: Да, но сколько горечи берёт у Пушкина Самойлов для этого. Он для этого и пишет. Нельзя выскочить из этой ситуации, а хочется.

МЕДВЕДЕВ: Вы знаете, давайте сейчас вот какой вопрос поднимем. То, что мы говорим о разных эпохах, о том, как разные эпохи пытаются прочитать себя в Пушкине. Меня сейчас интересует современность, насколько Пушкин востребован в современной России, в частности в школе? Есть ли запрос на тексты Пушкина, на Пушкина в нынешней школе?

Понятно, что эпоха Достоевского в нём многое находила, понятно, что в нём многое нашли в 30-е годы. Вот это вот столетие, пушкинский юбилей 37-го года, сталинский. А в нынешней России?

УРНОВ: Нет, если говорить о востребованности, то давайте уточним, кому востребован? С точки зрения развития русской культуры современной? Востребован, безусловно, с моей точки зрения, потому что падаем-падаем. А Пушкин со своей аристократичностью, со своим аристократизмом на сегодняшний день абсолютно востребован. Хотя бы для того, чтобы противостоять вот тому быдляку, который просто сейчас растёт и развивается.

МЕДВЕДЕВ: А он аристократ вообще?

УРНОВ: С моей точки зрения, безусловно.

МЕДВЕДЕВ: Вот Набоков – аристократ. Пушкин как-то достаточно всеобъемлющ, чтобы к нему можно было бы прикрепить вот этот вот аристократизм. Мы знаете, вот ещё одна...

УРНОВ: Вот он настолько аристократ, что он об этом не задумывается, он не думает.

МЕДВЕДЕВ: Вот этот вот вопрос, Пушкин как аристократ. Ну, не знаю, опять-таки, вспоминая вот эти наветы Абрама Терца, Синявского, он пишет, что наиболее близкий к Пушкину образ – это самозванец. Потому что Пушкин так любовно выписывает и Пугачёва, и Лжедмитрия, что, собственно, и статус Пушкина в русской литературе и в русском сознании вот такого, то, что я говорил, чёртика какого-то вездесущего. Разве это аристократизм?

УРНОВ: Да, да. Вспомним, например, фейхтвангеровского лже-Нерона. Вот, как человек, знавший Нерона, смотрит на лже-Нерона, а лже-Нерон корчит из себя императора, но настоящий Нерон в этом смысле был абсолютно иной.

АННИНСКИЙ: Поджигает Рим.

УРНОВ: Да, тот прост был.

МЕДВЕДЕВ: Лев Александрович, а вы как считаете?

АННИНСКИЙ: Человек, который озабочен собственным аристократизмом, не вызывает у меня интереса, я не вижу в нём аристократа. Не нужно этим специально заниматься, как не нужно специально пестовать свой демократизм. Есть совершенно объективные формы поведения, и нужно быть самим собой. Был ли Пушкин аристократом? Вы знаете, наверное, был, когда он общался с крепостными девками и потом, не при столе будет сказано, хвалился своими успехами. Если всякий барин аристократ, то в этом качестве он совершенно неинтересен.

Что же касается того, что мы вкладываем в Пушкина, так это же мы в него вкладываем. Он же не заказывал, чтобы мы это вкладывали. Он просто на всё откликался, и это потрясающее явление той России, которая сформировалась уже по Ключевскому к XIX веку. Это всемирная отзывчивость, которая обернулась чем? Вождём мирового пролетариата и так далее. Это всё очень страшно. Но Пушкин это выразил, эту нашу драму.

МЕДВЕДЕВ: К этому мы ещё перейдём, мне очень интересен этот вопрос. Пушкин и власть, востребованность Пушкина у власти. И к нам сейчас присоединяется по телефону Борис Михайлович Бим-Бад, академик Российской академии образования. Борис Михайлович, добрый вечер. Мы хотим поговорить о Пушкине и современности, в особенности современная школа.

[Вика]

БИМ-БАД: Прекрасная тема.

МЕДВЕДЕВ: Напомню радиослушателям, что Борис Михайлович – академик Российской академии образования. Вот, я не знаю, посмотреть сейчас и, предположим, 20 и 40 лет назад, насколько Пушкин востребован в современной школе? Не на уровне программы, а на уровне восприятия самих детей?

БИМ-БАД: Ой, дорогой Сергей, сначала нам нужно выяснить, мы с вами рассматриваем плохое преподавание и литературу или очень редкое, но всё-таки хорошее?

МЕДВЕДЕВ: Среднюю температуру по больнице.

БИМ-БАД: Средняя температура по больнице никому не нужна, никому не интересна, абсолютно бессмысленна, потому что туда в эту литературу войдёт и температура трупа, и лихорадящего человека. На самом деле литература в школе – часто бедствие. И приводит решительно к тому, что человек на протяжении всей оставшейся жизни в руки не берёт томик ни одного из классиков, прежде всего, ненавистного Пушкина. Поскольку дурное преподавание литературы вызывает отвращение и к Евгению, и к Онегину, и к образу Татьяны как типичной представительницы, и к автору всей этой далёкой от школьника белиберды. Понимаете?

МЕДВЕДЕВ: Да, очень понимаю. Я вот, например (издалека пример), очень люблю лыжи. Прекрасная вещь, но преподавание лыж в школе у людей прочно отбивает любовь к этому прекрасному занятию на всю оставшуюся жизнь.

БИМ-БАД: Сергей, просто страшно подумать, что было бы с нами, если бы нас в школе учили не просто на лыжах ходить, но и просто ходить, к тому же ещё и разговаривать.

МЕДВЕДЕВ: Ну хорошо, это структурная проблема школы. Всё-таки, так скажем... Я понимаю, что среднюю температуру по больнице сложно. Мы, скажем, в университете (Марк Юрьевич преподаёт, я преподаю) сталкиваемся со средним неким уровнем знаний. Нынешний школьник, который заканчивает 11 классов, его уровень знания и понимания Пушкина, его отношение к Пушкину?

БИМ-БАД: Да нет, но здесь же тоже полярности. Есть нулевое, минусовое, совершеннейшее непонимание языка, отдельных слов, смысла фраз, я уже не говорю о произведении. И высокое, глубокое, серьёзное увлечение. Меня в школе учил Сергей Михайлович Флоринский, автор замечательного учебника по русской литературе XIX века, блистательный педагог. Я помню, что наш шаловливый класс забыл про звонок, забыл про всё, когда он рассказывал нам о Пушкине. И ему пришлось самому выйти из класса, поскольку все были в оцепенении.

Он увлекал бесконечно. И то, что нам рассказывал об искренности лирики Пушкина, о его удивительной дружбе с Жуковским, которая так серьёзно повлияла на русскую историю, так предопределила собой будущность наследника и всего, что случилось в России, начиная с 1861 года, совершенно неизгладимо...

МЕДВЕДЕВ: Да, Борис Михайлович, это ваши впечатления. А нынешние школьники сейчас...

БИМ-БАД: Душа моя, среди нынешних школьников я нахожу продвинутых, глубоких, серьёзных, интересных. Я связан с учителями литературы, я сам стал учителем литературы, быть может, под влиянием Флоринского и его Пушкина. Во всяком случае, я знаю молодых людей сейчас вот, в школе в Сокольниках в старших классах есть ребята, которые очень увлекаются "Моим Пушкиным" Цветаевой, которые глубоко проникаются священным трепетом по отношению ко всему, что связано с именем этого нашего всего.

МЕДВЕДЕВ: Борис Михайлович, а стихи учат сейчас, Пушкина много учат в школьной программе?

БИМ-БАД: Сергей, есть дети, которые запоминают Пушкина совершенно автоматически, мгновенно, чуть ли не с первого раза!

МЕДВЕДЕВ: Но является ли это обязательным?

БИМ-БАД: Нет, по счастью, чуть-чуть является, но, по счастью, чуть-чуть. Если, как вы сказали, заставляли учиться бегу на лыжах, то никто бы не умел. Нет-нет, слава богу, мало. Вообще, количество часов на Пушкина уменьшается, и я не знаю, радоваться этому или огорчаться.

МЕДВЕДЕВ: А почему не знаете, что, так плохо научат, что, может быть, лучше поменьше о Пушкине будут говорить?

БИМ-БАД: Вот именно! Понимаете, может быть, какой-то намёк на любознательность останется на будущее время. На самом деле Пушкин увлекает, завлекает. Тем более что он присутствует и в опере, и в балете, и в романсе.

МЕДВЕДЕВ: Это несомненно. Ну что ж, Борис Михайлович, спасибо за ваш рассказа. Всего доброго. И на таком парадоксальном выводе о том, что, может быть, это и хорошо, что Пушкина становится меньше в школьной программе, что не так будут вдалбливать в головы, мы уйдём на рекламу.

[Вика]

МЕДВЕДЕВ: Добрый вечер в четвёртый раз говорю вам я, Сергей Медведев. Это программа "Археология". Программа у нас сегодня называется: "Культ Пушкина. Почему Пушкин главный русский поэт?" И обсуждают эту тему с нами: Лев Александрович Аннинский, литературный критик, писатель, публицист, и Марк Юрьевич Урнов, декан факультета прикладной политологии Высшей школы экономики.

И Лев Александрович хотел прокомментировать что-то, что сказал Борис Михайлович Бим-Бад до ухода на рекламу.

АННИНСКИЙ: И то, что вы, Сергей, сказали, что в школе Пушкин недостаточно воспринимается, потому что вместо стихов в школе прививается образ мелкопоместного дворянства и прочего.

Так вот, во-первых, когда я с 8-го класса начал учить Пушкина по курсу истории российской словесности, никакое мелкопоместное дворянство мне уже не мешало. Это было очень интересное дополнение к тому, что я уже читал сам в целом Пушкина. Но как школа мне прививала Пушкина как поэта, просто как тест, я вам расскажу. Это было в 6-м классе, 46-й год, я в 6-м классе. Учительница русского языка, замечательная учительница, кстати, уже в летах, говорит: "Слушайте внимательно, сейчас я вам прочту „Песнь о вещем Олеге“ Пушкина". Очень хорошо читает. Я вполуха слушаю чего-то там. Она говорит: "Дома научиться читать это всё с выражением".

Я запомнил. Приезжаю домой, я далеко жил от школы, беру эту "Песнь о вещем Олеге", начинаю читать. И тут со мной происходит что-то совершенно неожиданное – я не могу остановиться, я читаю и читаю это всё. И я чувствую, что меня разорвёт это всё, если я немедленно что-нибудь не сделаю. И только когда само выучилось всё наизусть, я понял, что вот теперь можно успокоиться. Это было что-то удивительное.

Наутро я пошёл в школу, дожидаюсь урока русской словесности. Учительница говорит: "Что было задано?" "„Песнь о вещем Олеге“ читать!" "Кто может прочесть с выражением?" Я тяну руку, она вызывает меня к доске. И я, глядя поверх голов в эту бесконечность, которая меня обуяла, я с невероятным выражением читаю наизусть "Песнь о вещем Олеге". Учительница отвернувшись смотрит в окно. Я прочитал и стою, жду. Тут она говорит: "Вам что было задано? Читать с выражением. А ты чего тут перед всеми выставляешься? Выучил наизусть! Пошёл на место!" Я пошёл на место, и понял, что я Пушкиным специально больше заниматься не буду. Но он вошёл в меня как поэт, но не как школьная тема "от сих до сих".

Так вот, кого мне благодарить? Я ей благодарен, что она заставила меня прочесть это так, что это навсегда в меня вошло. Но охоту становиться в очередь к Пушкину как к нашему всему на всю жизнь отбила.

МЕДВЕДЕВ: Да, спасибо, очень хороший, очень красочный рассказ. Вы знаете, очень точно вы сказали "становиться в очередь". Мне кажется, что это очень сильно отбивает охоту, и в том числе, что нас власть заставляет становиться в очередь.

Вот здесь, может быть, Марк Юрьевич что-то прокомментирует? Вот этот вот бронзовый с бакенбардами миф о Пушкине, который и 1937 годом был насажен, и в 97-м году у нас были лужковско-пушкинские торжества в Москве, вот как-то... Мне кажется, что Пушкин, невзирая на всю его лёгкость и танцующую, гарцующую сущность, у него очень удачные какие-то отношения с властью, потому что он, опять-таки, в силу отсутствия большого содержания, он любой власти удобен. Вот Толстого не вписать, Достоевского под власть не вписать, а Пушкина очень удобно взять.

УРНОВ: Во-первых, я извиняюсь, Достоевский вписывается под власть идеально.

МЕДВЕДЕВ: Но не под всякую.

УРНОВ: Под хорошую власть он очень вписывается. Его большевики не любили за "Бесов" и за всё прочее, но если сейчас соскрести большевизм с вертикали, то Достоевский под любую вертикаль подойдёт и подопрёт её.

АННИНСКИЙ: А потом уронит, и Пушкин выскользнет.

УРНОВ: Пушкин, конечно, выскользнет. Но что такое 37-й год Пушкина? Это взгляд вот этого вот отребья, которое пришло к власти, и которое нуждалось в создании "академиев". Повсюду академии! Вот надо взять Пушкина! И, конечно, вот этот узколобый взгляд на поэта, вот он и транслировался... Помните вот этот анекдот?

АННИНСКИЙ: Первая премия, вторая премия и третья премия?

УРНОВ: Да, конечно.

МЕДВЕДЕВ: Напомните.

УРНОВ: 37-й год, юбилей. Объявляется конкурс на памятник Пушкину. Третье место – стоит Пушкин, держит в руках томик "Евгения Онегина". Вторая премия – стоит Пушкин, держит в руках томик "Сталина". Первая премия – Стоит Сталин, держит в руках томик "Пушкина". Вот это такой взгляд. Но он-то другой. Он пафосный империалист, безусловно, отсюда любовь к Николаю...

АННИНСКИЙ: Какая любовь? Договор двух...

УРНОВ: Скажите ему, что весь бы его был, да и Николай...

АННИНСКИЙ: Был бы, если бы то, то, то.

МЕДВЕДЕВ: В этом он тоже отразил сущность русского народа.

АННИНСКИЙ: Абсолютно точно. Без власти ещё хуже, но с властью никогда не бывает хорошо.

УРНОВ: И спор славян между собой. А с другой стороны, конечно, аристократизм. "Поэт, не дорожи любовию народной..."

МЕДВЕДЕВ: Слушайте, а теперь такой вот сложный вопрос. Вот у немцев есть Гёте. Он и для немцев и для всего мира Гёте, Гёте институт, это символ немецкой культуры. У англичан есть Шекспир. У англичан он Шекспир, создатель английской литературы и, собственно говоря, для всего мира он Шекспир. А Пушкин, он только для нас. Почему Пушкин не экспортный товар?

УРНОВ: А почему он непереводим? Я не знаю, я знаю, что он непереводим.

АННИНСКИЙ: Можно я попробую ответить? Потому что каждый раз, когда ты берёшь Пушкина, ищёшь в нём что-то английское, находишь, и французское очень даже хорошо находишь. А восточное что-нибудь? Ну, читайте Пугачёвский бунт, найдёте и восточное. И все думают: так это не Пушкин, это то, что мы в нём находим. А то, что он всё это собрал в себе, это что?

МЕДВЕДЕВ: Ну, вот опять мы возвращаемся к вопросу об эхе и о принципиальной пустотности Пушкина, которую разные страны наполняют.

[Вика]

УРНОВ: Почему всё-таки непереводим?..

АННИНСКИЙ: Не пустотность, а гулкость.

УРНОВ: Почему Тургенев переводим?

МЕДВЕДЕВ: А гулко что?

АННИНСКИЙ: Как что? Объём гигантский мира.

УРНОВ: Почему Тургенев переводим, а Пушкин непереводим?

МЕДВЕДЕВ: Ну, Тургенев вообще европеец, его и за русского-то не считали.

УРНОВ: Набоков уж как старался переводить, но получилось что ли?

АННИНСКИЙ: Надо чтобы мир дошёл до пушкинского состояния, тогда мир Пушкина переведёт и воспримет. Просто в мире нет другого такого народа как наш.

МЕДВЕДЕВ: Вот он, русский империализм! Мы весь мир научим Пушкина читать! Доведём мир до Пушкинского состояния, не Пушкина до мира...

АННИНСКИЙ: А Пушкин – поэт империи свободы. Всё правильно.

МЕДВЕДЕВ: Последнее, о чём я хотел поговорить. Вернуться к Пушкину и современности. Вы знаете, мне кажется, и об этом я на сайте и в блоге своём написал, что Пушкин очень хорошо, очень складно вписался в нынешнее гламурное состояние. Он ведь своего рода, я бы сказал, прародитель гламура, мастер скольжения по поверхности, поп-звезда своего времени. Как у того же Терца написано: "Он сразу попал в положение кинозвезды, и начал, слегка приплясывая, жить на виду у всех".

Я вспоминаю сейчас две таких вещи, связанные с Пушкиным. Первое – это ресторан "Пушкинъ", который в абсолютно разрушенном, реконструированном особняке. Знаете, если у вас есть 5 минут, и вам нужно узнать что-то о современной России, то поезжайте в ресторан "Пушкинъ". Заходить даже не надо. Там будут стоять лакеи в ливреях, и у входа будут греться тонированные "Гелендвагены" с сытыми охранниками.

УРНОВ: С равным успехом можно сходить в "Дантес".

МЕДВЕДЕВ: А, да, есть кафе "Дантес" на Мясницкой, кстати. Но вот ресторан "Пушкинъ", он такая знаковая вещь в Москве. Мне кажется, у Пушкина взяли что-то такое очень... И второе, как я недавно узнал, есть элитный жилой комплекс "Онегинъ", причём "Онегин" пишется через "ять", с твёрдым знаком на конце. Естественно, зашёл я...

АННИНСКИЙ: Чтобы не связывали с героем романа в стихах.

МЕДВЕДЕВ: Представьте себе: жить в доме "Онегинъ", растить детей в доме "Онегинъ".

АННИНСКИЙ: Но через "ять" же. Это не тот Онегин.

УРНОВ: И ходить в поэтический клуб "Ленский".

МЕДВЕДЕВ: Ну там, да, на сайте написано, что имеется в виду, скорее всего, тот Онегин. Мне кажется, Пушкин с буржуазностью нынешней очень рифмуется.

АННИНСКИЙ: С чем он только не рифмуется. Понадобилось с буржуазностью – срифмовали с буржуазностью; понадобилось с пролетарскостью – срифмовали и так. О чём это говорит? Не о Пушкине, а о нас с вами говорит. Что касается моего учителя Андрея Донатовича Синявского, а я подчёркиваю, это мой учитель по университету непосредственный и оппонент по диплому, я был восхищён его книжкой о Пушкине. Я потом всё знал, чего о нём писали, и про эротические ножки всё я знал...

МЕДВЕДЕВ: "На тонких эротических ножках вбежал в русскую литературу".

АННИНСКИЙ: Да. Прогулочки это, прогулочки. Но где? В зоне! Вот это не надо забывать, он в зону Пушкина взял. А поскольку мы все в зоне живём, то Пушкин – наше всё.

УРНОВ: А потом, на самом деле просто ведь естественно. Я Пушкина очень люблю. У меня поднимается протест против глянцевости. Как раз прелесть его для меня в том, что он абсолютно раскован, он живёт так, как просит душа, он может писать "Я помню чудное мгновение" и одновременно рассказывать, что последовало за чудным мгновением...

МЕДВЕДЕВ: Скабрезные анекдоты...

АННИНСКИЙ: Так вся Россия такая, это мы такие!

УРНОВ: Но это, опять-таки, легко и не надсадно. Это без слюнявого скабрезного обсуждения.

АННИНСКИЙ: А вот это наша мечта, чтобы было легко. У нас-то всё тяжело и надсадно, а там это же самое, но легко и не надсадно.

МЕДВЕДЕВ: То есть, может быть, вот так попытаться связать "Пушкинскую речь" Достоевского... Пушкин сделал то, что пытался сделать Достоевский, но гораздо более лёгкими средствами.

АННИНСКИЙ: Нет-нет, я не согласен.

МЕДВЕДЕВ: Вот этот... Что слишком... Достоевский, что слишком широк русский человек, идеал Мадонны, идеал...

АННИНСКИЙ: Я не согласен, надо бы сузить, подморозить...

МЕДВЕДЕВ: А Пушкин, он не сужал, не утяжелял, а просто сшивал своими вот этими прыжками фавна.

УРНОВ: На самом деле блестящая, здоровая психика, незакомплексованная.

МЕДВЕДЕВ: О, здоровая. Вот это, мне кажется, под конец, Марк Юрьевич, вы вышли на очень хорошее определение, пытаясь понять, в чём загадка Пушкина, почему... Действительно некий дух здоровья, потому что... Нет, ну конечно было здоровье, там и у Фета того же посмотреть и так далее. Но, мне кажется, это идущий ещё от века просвещения, вот этот вот дух здорового, просвещённого...

УРНОВ: Просто ненатужное, не надсадное гармоничное бытие. В котором, конечно, были конфликты, были трагедии, были переживания. Но одновременно совершенно фантастический эмоциональный фейерверк, калейдоскоп, незаклиненность какой-то одной нотой.

АННИНСКИЙ: Можно мне дополнить? Это был уникальный момент равновесия, который не повторяется. Пушкин... От просвещения эпоха, накануне эпохи – оборжуазивание. Восток и Запад вот так вместе. Всё вдруг перешло в какое-то мгновенное равновесие, и никогда больше... Поэтому мы и смотрим на него, как неповторимое. Больше не будет такого, это не пример для подражания, это просто солнечный зайчик, а значит, и солнце было.

МЕДВЕДЕВ: Значит, и было солнце. Хорошо очень закончили. Знаете, да, в самом деле, мы какие-то правильные слова, мне кажется, в конце сказали. Здоровье, гармония и момент равновесия, точка равновесия. Именно всё то, чего так не хватает нашей нынешней жизни, какого-то здорового, равновесного начала.

Знаете, Лев Александрович, ещё раз процитирую, мы начали с Синявского, и закончим вашим учителем Синявским, замечательные последние слова этой книжки "Прогулки с Пушкиным": "Не знаю, можно ли жить с Пушкиным – не пробовал. Гулять с ним точно можно". Что я могу на прощание вам пожелать, дорогие слушатели? Гуляйте с Пушкиным, слушайте "Финам FM", будьте веселы, легки и беззаботны, как завещал нам великий поэт.

У нас в гостях сегодня были: Лев Александрович Аннинский, литературный критик, писатель, публицист, и Марк Юрьевич Урнов, декан факультета прикладной политологии Высшей школы экономики. Это была программа "Археология", это был я, ваш верный археолог Сергей Медведев. Услышимся на этой волне ровно через неделю.

http://finam.fm/archive-view/2715/

[Капитан С.А.]

Все-таки в спорах рождается истина и они обращяют внимание. Все время хвалить однообразными словами надоест кому угодно. Я тоже считаю, что для величия России он сделал так не много как поднялся в рейтинге. Да и за границей его произведения мало известны. И школа к нему любви не прививает потому, что зубрить заставляет. Но нам он дорог, как родоначальник умной и доходчивой поэзии в России.