Дороги Льва Гумилева

[Вика]

О Cибири, "большом ученом" товарище Сталине и простых советских заключенных.

Пазл года для меня складывался из очень больших и бесконечно малых кусочков. Умер Александр Солженицын, умер накануне 90-летия. И смерть его, и прошедший 12 декабря день памяти вызвали такую волну ненависти, прежде всего в виртуальном пространстве, что поневоле вслед за ультралиберальным комментатором "Эха Москвы" хотелось заорать: "Да дайте же человека похоронить, сволочи!"

Интродукция

Впрочем, это относилось и к смерти патриарха Алексия, сразу после которой на грязных, мнимо оппозиционных сайтах появился какой-то "священник" непонятно какой конфессии и стал буквальным образом плевать на еще не укрытую могилу. И тут, как-то вроде совершенно случайно, ближайшие родственники вернули (не зачитали!) недавно купленную книгу - объемистый том воспоминаний о Льве Николаевиче Гумилеве ("Живя в чужих словах", "Росток", Спб., 2006). И изображение начало понемногу складываться.

В чем же совпали извивы судеб Предстоятеля Русской церкви, последнего классика ХХ века и последнего "великого евразийца"? А вот в чем - накануне новогодья подвели итоги телеконкурса "Имя Россия", где почетное третье место занял "Корифей Наукович" - так Лев Гумилев всегда называл Сталина. Таким образом, плюнули не только на недавно ушедших, но и на миллионы безымянных до сих пор могил жертв террора. Не хотелось бы пафоса, но не сами ли себе в лицо плюнули? А некий борзописец "ничтоже сумняшеся" заявляет, что все убитые Сталиным "были ворами, коррупционерами или террористами...", а дальше начинаются мутные словоизлияния об "отделении от Москвы", о некоей "Сибирско-Дальневосточной республике" и т.д. На самом деле методично и сознательно сеются семена вражды между регионами России, особенно опасные в период экономического кризиса.

В преддверии ада

Однако вернемся к истории. "Дело" трех студентов истфака ЛГУ, обвиненных в феврале 1938 г. в создании "молодежного крыла партии прогрессистов" (?!): египтолога Николая Ериховича, арабиста Теодора Шумовского и специалиста по кочевникам Льва Гумилева, - изобретенное следователями Филимоновым, Бархударяном и их "коллегами", было "шито белыми нитками", мальчикам-студентам пытались приписать еще и "подготовку теракта против Жданова", но, несмотря на пытки, они ни в чем не признались. Тем не менее Военный трибунал Ленинградского округа в составе судей Бушмакова, Матусова и Чуйкова (стране надо знать своих "героев") приговорил Гумилева к десяти, а двух его товарищей к восьми годам заключения. Из протокола заседания:
"-...Гумилев! Признаете себя виновным?
- Нет.
- Как же так... вы же подписали.
- Меня заставили следователи... Я подвергся воздействию, были применены незаконные методы. (Впоследствии сам Лев Николаевич вспоминал: "...Следователь все больше распалялся и, матерясь, кричал на меня: "Ты любишь отца, ***! Встань к стене!". Он схватил меня за воротник рубашки и стал зверски избивать... бил краем ладони по шейным нервным окончаниям, видимо, знал, что именно в этой области расположен нерв, напрямую связанный с деятельностью полушарий головного мозга...").

Председатель трибунала: "...Пытаясь уйти от ответственности, вы делаете себе хуже. Тут же все ясно написано...".
Настолько грубая работа привела к тому, что приговор был отменен и дело передано "на доследование". Но к тому времени кадры товарища Ежова были изрядно прорежены и приговор вошел в силу с половинным сроком. Лев Николаевич и его товарищи оказались в лагерях. Ерихович, великолепный знаток древнеегипетской иероглифики, умер на Колыме, Шумовский уцелел и впоследствии завершил работу своего великого учителя Крачковского - закончил первый русский полный перевод Корана в стихах, а Лева Гумилев начал свои лагерные университеты, ему оставалось, с перерывами, проходить их еще 14 лет.

Первый круг: "Поля блаженных"

Так сложилось, что Восточная Сибирь стала для Льва Гумилева краем и горя, и радости. Впервые на Байкале и в Иркутске он побывал летом 1931 г., будучи коллектором Прибайкальской экспедиции Ленинградского геолого-разведочного института.

Цитаты из воспоминаний будущих геологов очень колоритны: "Путь до Иркутска - 7 суток - был долог, до Слюдянки пришлось ехать в товарном вагоне, со скамейками для пассажиров, народу набралось много, и некоторое время спустя ...я увидела на своих коленях голову спящего пожилого бурята, - вспоминает Анна Дашкова. - Он не был пьян, просто казался очень усталым. Я молча спросила глазами сидевшего рядом Леву: как быть? И услышала умиротворяющий ответ: "Оставьте его, пусть спит. Аборигенов нужно уважать, они потомки монголов...". Я успокоилась и более не тревожила спящего...

Старая Байкальская дорога после Иркутска шла по берегу, вдоль подножия крупного горного массива, скальные карнизы которого буквально нависали над путями. Поезд то и дело нырял в туннели, когда миновали последний, в вагон ворвался резкий свежий ветер, и необозримый простор Байкала, еще не вполне освободившегося от ледяного панциря, был пересечен многочисленными разводьями черной воды, а невдалеке на фоне голубовато-белых льдин контрастно выделялись черные точки, то перемещавшиеся по поверхности, то соскальзывавшие вниз, в темные глубины озера. Я удивилась: "Что это?" "Нерпы", - сказал Лева.

Впрочем, и Лев, и его товарищи, молодые студенты, попали в экспедицию скорее из-за "социальных сложностей" - детям петербургских интеллигентов нужно было зарабатывать рабочий стаж, и они "читали охотно Апулея, а геолого-разведочного дела не читали..." (шутка Л.Н.Г.). "В Прибайкалье, - продолжает вспоминать Дашкова, - Леву привлекала романтика: смена ландшафтов, контрасты рельефа, он удивительно умел разряжать возникшее напряжение. Однажды после очень тяжелого перехода мы поднялись на площадку горного отрога. Темные тучи зависли над нами, воздух был тяжелый и влажный, в людях тоже росло раздражение, казалось, достаточно любой ерунды, чтобы оно прорвалось. Вдруг Лева подошел к скальному обнажению, а затем произнес, показывая на коричневые кристаллики сфена: "А это что, замороженные тараканы?". В ответ раздался громовой хохот, и атмосфера разрядилась. Услышав сибирские слова "хлынца" (мелкая рысь местных лошадок) и "елань" (отмель вдоль реки), он заявил: "Если бы Пушкин был сибиряком, он бы написал: "Татьяна, простирая длани, бежит хлынцой среди елани". Уже через год он пишет Дашковой, снова уехавшей в экспедицию: "Счастливая! А моя дорога проходит по крымским сопкам, похожим на бородавки, и на которых скучно, как на уроке политграмоты".

[Вика]

Круг второй: "Спуск в пропасть"

...Я этот город строил в дождь и стужу,
И чтобы он был выше местных гор,
Я сделал камнем собственную душу
И камнем выложил дорог узор.

Эти строчки Льва Николаевича, который всю жизнь писал стихи, но никогда не публиковал их при жизни, посвящены Норильску. Именно здесь, за Полярным кругом, в красноярской тундре, и произошла следующая его встреча с Сибирью. Шестое лаготделение Норильского ИТЛ и составляли те зеки, большая часть которых - выходцы из Ленинграда и Москвы - как специалисты были брошены на медные и никелевые шахты и плавильные печи "полярного чуда", ковавшего затем Победу броней танков и кораблей. Сколько их осталось там, на безымянных кладбищах? Никто точно не знает, даже историки ГУЛАГа. Поэт и фантаст Сергей Штейн (он же Сергей Снегов, автор знаменитой трилогии "Люди как боги") вспоминает: "И до войны, и во время войны в каждую навигацию на Енисее и на Карском море в Дудинку, а оттуда в Норильск поступали партии зеков, всего тысяч до десяти голов. Вряд ли меньше умирало за год...".

Вклад таких людей, как Евгений Рейхман - специалист по металлоконструкциям и петербургский любомудр, без которого даже генерал НКВД Завенягин не проводил строительные планерки, химик Никанор Палицын - отец первых процессов обогащения, создатели опытного металлургического цеха инженеры Ян Бауман, Всеволод Алексеевский, Надежда Заостровская, будущий выдающийся астрофизик и философ Николай Козырев, тот же Сергей Штейн - вот тот круг, в который попал Лев Николаевич. И хотя норильские интеллектуалы не "исповедовали Филона и Канта" (т.е. на лагерном сленге не "филонили" и не "кантовались"), а ежедневно тяжелейшим трудом поддерживали существование, у них хватало сил и на интеллектуальные дискуссии, и даже на поэтические конкурсы.

Но главное, вместе со стихами именно в Норильске и стала рождаться теория этногенеза. Она складывалась и таежными ночами в Туруханском крае, где Лев продолжал "получать общее геологическое образование, позволившее ему в течение ряда лет работать по геологии в советском Заполярье" (так стыдливо излагает его биографию "Вестник ЛГУ" в 1972 г., когда отмечался 60-летний юбилей ученого). Обессмерченный Юзом Алешковским куплет "Товарищ Сталин! Вы большой ученый..." вполне мог подхватить, если бы знал, и Гумилев, занимавшийся поиском железной руды и магнезита на легендарной Угрюм-реке - Нижней Тунгуске.

Сибирский краевед Алла Макарова, основываясь на документах норильских и красноярских архивов, так описывает этот край: "Тайга с буреломом, глушь, почти полное безлюдье, заедает мошкара, не спасают даже накомарники. Весенние половодья здесь сокрушительны: вечная мерзлота не впитывает воду, и талые снега поднимают уровень реки на 18-20 м". Из Норильска пришел приказ продолжать работу и считать экспедицию стационарной (круглогодичной), а ни запасов продуктов, ни теплой одежды у геологов-зеков не было, посланный катер вмерз в лед. Одетым в ватные лагерные телогрейки, только без номеров, работникам экспедиции не хватало даже валенок, людей отправляли в Туруханск в резиновых сапогах при температуре в -45". Экспедиционное начальство умудрялось присваивать и продукты, и даже нищенскую заплату, воровали в ГУЛАГе так, как и по всей сталинской России (хотя начальник экспедиции и был однокашником самого Завенягина по Горной академии). Люди дезертировали, вольнонаемные старались уволиться, а зекам Козыреву или Гумилеву бежать некуда... вдоль Енисея посты ВОХРа, ни жилья, ни дорог, ни тропинок.

Однако Николай Александрович Козырев, вспоминая впоследствии это время, говорил: "Тайга, мошка и голод... Но все же лучше, чем в камере смертников по колено в воде...". И в этих условиях геофизическая партия делает открытие за открытием. Из отчета за 1943 г.: "...с помощью магнитной разведки выявлены железорудные месторождения на протяжении 24 км по реке Северной и реке Летней. Геологосъемка и проверочные горно-буровые работы подтвердили промышленную значимость скоплений железных руд". Труд "гнилых интеллигентов" принес реальные плоды. Нижнетунгусское железорудное месторождение остается в стратегическом запасе РФ.

Срок Гумилева окончился, и через военный комиссариат Туруханска он покидает Сибирь. Отсюда его путь лежал на Запад, в 44-м году он добровольцем уходит на фронт. Сам Л.Н. так об этом вспоминает: "...Тайга - это зеленая тюрьма... ужасно тяжело там жить... На передовой я был солдатом, там было гораздо легче, чем в экспедиции: и кормили лучше, и достать пищу можно было. Так что я сделал очень мудрый шаг...". О том, что есть очень высокая вероятность присоединиться к полутора миллионам погибших в Померанской и Берлинской операциях, как-то не думалось.

Начинается новая глава жизни, и Сибирь остается в прошлом, наверное, он думал, навсегда.

[Вика]

Круг третий: "Ад и Чистилище"

Предыдущим годам, пожалуй, можно было и позавидовать: до Берлина без единого ранения, медали (помните у Евтушенко: "Мой имеет медаль, как-никак за Берлин..., орденов бывшим зекам, как правило, не давали"), сдача за два месяца всех экзаменов за 4-й и 5-й курсы, наконец, защита диссертации. Колоритная деталь: на госэкзаменах по марксизму-ленинизму, отвечая на вопрос о законе "отрицания отрицания" Лев цитирует стихи Николая Заболоцкого (собрата-зека), излагает события 1905 г. стихами Бориса Пастернака, на защите диссертации по древним тюркам цитирует Фирдоуси в собственном переводе.

Марианна Тумповская (Козырева) вспоминает: "В конференц-зале Академии наук, когда зачитывали биографическую справку, то каждый ее пункт производил впечатление разорвавшейся бомбы: кто папа и кто мама, откуда прибыл, и характеристика с места работы: "Дана Л.Н. Гумилеву... в том, что он работает в психиатрической больнице... проявляет инициативу и выполняет общественную нагрузку...". Однако 15 "за" и 1 "против". Участие в раскопках знаменитых Пазырыкских курганов на Алтае и, наконец, любовь и предстоящий брак. И все это на фоне собирающихся туч после Постановления ЦК по журналам "Звезда" и "Ленинград" и травли Михаила Зощенко и Анны Ахматовой.

В ноябре 49-го - новый арест. Л.Н.: "...никаких реальных обвинений мне не предъявлялось... следователи говорили: "Ну, Гумилев, на что ты надеешься?... В какой вине хотел бы сам признаться?" ...били мало, но памятно... Еще раз записали десять лет..." (опять же Алешковский: "За что сижу, по совести не знаю, но прокуроры, видимо, правы..."). Так Лев Николаевич стал классическим "повторником", тысячи таких, выживших после сталинских кошмаров 30-х, теперь стекались в лагеря Казахстана и Южной Сибири, среди них и оказался другой фронтовик - Александр Солженицын, именно он впоследствии утверждал в эссе "Как нам обустроить Россию", что Северный Казахстан - настоящая русская Сибирь, а другой литератор даже попытался осуществить это, за что и заплатил несколькими годами тюрьмы.

Инженер-строитель Алексей Савченко, проведший с Гумилевым целых семь лет, переходя из лагеря в лагерь от карагандинских лагпунктов до Омска, утверждает, что пятисотстраничный "Этногенез и биосфера земли", а также "Древние тюрки" уже хранились в "мыслительном сейфе" ученого, и только безымянный лагерный опер в конце срока принял по просьбе зека-"чудика" соломоново решение: "Гуннов можно, стихи нельзя" (так появилась книга "Хунну"). Впрочем, Солженицын в сходных условиях намертво сохранил в памяти пьесу в стихах "Пир победителей". Но воспоминания Савченко хранят и драгоценные детали о том, каким образом источником новых знаний был для Л.Н. сам лагерь: "...в лагере жили представители всех национальностей и очень многие из живущих за ее [страны. - О.В.] пределами, чекистская метла подметала всех подряд".

Довольно долго Гумилева посещал иранский юноша. Лев Николаевич с его помощью усовершенствовал знание фарси, слушал стихи иранских поэтов. А фантастическая история его жизни была тем не менее абсолютно типичной для тех времен. В 1943 г. во время встречи Сталина, Черчилля и Рузвельта одна из тегеранских гостиниц была целиком отдана в распоряжение советской делегации. Когда однажды вечером студент университета зашел за девушкой, работавшей там, на него в вестибюле накинули мешок, связали, всунули кляп в рот. Потом куда-то несли, потом долго-долго везли, покуда он не предстал перед следователем Лубянки. Ему дали двадцать лет за шпионаж. "Шпионаж в пользу какого государства?" - поинтересовался Лев Николаевич. Юноша растерялся. Он не знал, что шпионаж обязательно должен быть в пользу какой-либо страны. Следователь забыл ему это объяснить, а сам он спросить даже не догадался.

Молодой китаец был хозяином мастерской в Харбине, где работали и русские эмигранты. Свои двадцать лет он тоже получил за шпионаж, на этот раз в пользу американцев. По вечерам они с Л.Н. занимались просмотром древних китайских документов из присланного тому академического издания. Так Гумилев изучал китайские иероглифы. Была среди его гостей и совершенно экзотическая личность - настоящий буддийский лама из самой Лхасы, схваченный чекистами во время паломничества в монгольском дацане.

После этих бесед, потирая руки, Лев Николаевич говорил: "Ну, скажите, пожалуйста! Как я, живя в Ленинграде, смог бы встретиться и поговорить с настоящим монахом из Лхасы? Так что я по гроб жизни должен быть благодарным нашим мудрым чекистам, а он только что рассказал мне интереснейшие подробности о перевоплощениях Будды!". "Лев Николаевич! А как же вы это с ним беседуете? Вы ведь недавно говорили, что этот Будда по-русски почти совсем не шпрехает, а сами вы и вообще ни бум-бум по-тибетски?". Лев Николаевич заливисто смеется: "Дорогой мой! Два ученых мужа всегда найдут общий язык. Это товарищи чекисты с гражданами зеками никогда такого не добьются, а ученый-ленинградец с ученым-лхасцем сумеют наладить контакт".

Однажды он привел в барак эвенка, шамана с Нижней Тунгуски. Л.Н. очень этим гордился и говорил соседям: "С вами шаман не делится своими секретами и правильно делает. Потому что вы все равно не поверите, а я ему верю, и он это знает". Порой шаман входил в раж и начинал подпрыгивать, что-то выкрикивать, временами подвизгивать, вертя над головой крышку от ящика, заменявшую ему бубен. Лев Николаевич не спускал с него глаз, напрягался и подавался вперед, мысленно повторяя телодвижения шамана, потом шутил: "...вот смотрю я на его танец, может, и мне пригодится, глядишь, придет время - и меня на высылку в северные края определят. Приобрету бубен и пойду по стойбищам злых духов гонять! Все на кусок медвежатины заработаю, пока не посадят меня по новой! Теперь уж по причине "религиозного одурманивания масс!.."

Однако наряду с "эксплуатацией иностранных кадров ГУЛАГа" Гумилев постоянно общался с историками, журналистами, биологами, астрономами, философами. Савченко вспоминает: "Он обладал особым даром в любой компании направлять беседу в нужное для себя русло, в пользу своей теории". Среди его постоянных собеседников были и бывший эмигрант, рижский журналист Борис Меркулов, и английский коммунист Джордж Герберт Ханна, заплативший за свои социалистические идеалы двумя лагерными сроками.

Но я старел, и утешала Волга,
И шелестела мне: "Еще недолго",
А что недолго, жить?
Угрюм и сед,
Я нес, вконец измотан, свою муку...

Эти строки Евтушенко, тогда еще не написанные, полностью подходят ко Льву Николаевичу середины 50-х, что видно из его переписки с верным другом Эммой Герштейн и писем к близким из омского лагеря, где вслед за любимым им Достоевским он отбывал последний срок; подводило здоровье, и даже инвалидный барак и работа на лагерной сушилке портянок и валенок была для него тяжела. Только осенью 56-го, после письма академиков Струве и Окладникова и директора Эрмитажа Артамонова, который был первым учителем 16-летнего Левы, Лев Николаевич прибыл на Ярославский вокзал со сделанным из досок чемоданом, где лежали монографии "Хунну" и "Древние тюрки". Сибирь уплывала, все нужно было начинать заново.

[Вика]

По Ангаре: путешествие к прошлому

"А ведь я с ним встречался", - спокойно сказал Алексей Дементьевич Фатьянов в ответ на мой восторженный рассказ о том, что я стал обладателем стенографической записи цикла лекций Льва Гумилева по народоведению в Новосибирске. "Как! - я чуть не задохнулся от негодования, - и вы нам не рассказывали?!". - "Да и рассказывать-то особенно не о чем. Приехал Окладников и попросил меня поселить приезжего историка, который хотел поработать с бурятскими экспонатами. Я и не знал сначала, кто это, потом сказали: сын Ахматовой. Я выделил комнатку справа от входа, он был худой, с двух-трехдневной щетиной, неразговорчивый, утром шел в ближайший гастроном на Красной Звезде (ныне ул. Сухэ-Батора), возвращался с четвертинкой, мы что-то говорили о погоде, и все...". Потом Алексей Дементьевич полез на одну из полок своей необъятной библиотеки, выудил какой-то большой черный альбом и протянул мне: "Ну, получай, раз уж ты такой "гумилевец". Я просто остолбенел, у меня в руках была великолепно изданная монография "Старобурятская живопись" с текстом Льва Николаевича - хрустальная мечта всех иркутских (и не только иркутских!) книжников.

"И даже романтику жизни, чтобы получилось, необходимо "организовывать", ибо неорганизованная романтика встречается только в романах, причем в плохих" - так сформулировал замечательный русский писатель Дмитрий Балашов принцип жизни Л.Н. в посмертном очерке (Д. Балашов "Памяти учителя").

В 1957 г. Алексей Павлович Окладников, еще не академик, но уже доктор и лауреат, возглавил Иркутскую археологическую экспедицию Ленинградского отделения Института истории материальной культуры АН СССР. Экспедиция была из так называемых "новостроечных". При строительстве Иркутской ГЭС предполагалось затопление обширных территорий в бассейне Ангары и было необходимо археологическое обследование. Работы финансировались из бюджета строительства, и экспедиция состояла из нескольких отрядов. Лев Гумилев и Николай Козырев были включены в Балаганский отряд археологической разведки. Естественно, участие двух гениев в такой экспедиции не могло не оставить заметных следов, но самые интересные воспоминания написали не маститые ученые, а молодые студенты и аспиранты.

Нина Ивочкина, тогда студентка третьего курса, а впоследствии хранитель Дальневосточной коллекции Эрмитажа, вспоминает: "Мы тогда копали курыканское поселение километрах в семи от Балаганска на берегу Ангары, где в нее впадает Унга - дивной красоты речка, равнинно-теплая, с замечательными зелеными берегами, если смотреть с речной террасы, то зеленая долина на фоне засушливого степного пейзажа согревала наши асфальтовые души. Л.Н. серьезно интересовался нашей работой: в курыканском слое шла определенная керамика, ниже была другая, которую точно не определяли, но ему очень хотелось, чтобы она была гуннская, он все пытался увязать наших "курыкан" с общеисторическими проблемами Азии.

Однажды мы смотрели на звезды над этим поселением и пытались воспринять от них мысли, с которыми к ним обращались древние насельники. Вечерами над нами совсем низко висела невероятных размеров темно-розовая луна, мы рассаживались на краю террасы, и Лев Николаевич читал нам свои переводы "Шах-намэ". Про лагерь он рассказывал мало и что-то очень невинное, чтобы нас не напугать, но я только после одного "гастрономического" эпизода осознала, что ему пришлось пережить.

Он уехал в Иркутск, там мы встретились на почте, я получила посылку от родителей, в которой оказался большой кусок сыра, весь заплесневелый. "Что вы собираетесь с ним делать?" - "Конечно выброшу". - "Тогда отдайте его мне", - сказал он. Мы все засмеялись, думая, что он шутит. Через какое-то время Л.Н. сказал: "А вы помните тот сыр? Я срезал всю плесень и еще два сантиметра. Внутри сыр был прекрасный и очень вкусный... спасибо вашим родителям". Я вдруг осознала, какой благополучной жизнью мы жили и сколько же пришлось пережить Льву Николаевичу".

Будущий архитектор Юрий Кожин прошел вместе с Козыревым и Гумилевым по Ангаре от Балаганска до Братска и запомнил ряд комических эпизодов: "Лев Николаевич решил сразу приступить к работе. Невдалеке от стоянки он обнаружил небольшой холмик с остатками горелого дерева: "Возможно, это ритуальное захоронение, надо расчистить". Мы расчистили, а я нарисовал. Пришел Окладников, посмотрел, хмыкнул, сказал: "Горелый пень" - и ушел. Я подумал: реалист, и никакой фантазии.

В Братске мы решили продать сэкономленное масло в столовую, схему раздела денег тут же придумал Козырев, а Гумилев сочинил великолепную объяснительную записку по поводу утери нами казенного топора. Зековская смекалка позволила нам вернуться в Иркутск на теплоходе в каютах первого класса...". Молодежь тогда еще не очень понимала, с кем имеет дело: "В Ленинграде я восторженно рассказывал, с какими людьми мне довелось путешествовать по Ангаре. Меня стыдили: "Ты целый месяц жил рядом с сыном Ахматовой и Гумилева, да еще рядом с великим Козыревым. Надо было ловить каждое слово, а ты только восторгаешься".

Уже "постфактум" вспоминал, как Козырев, математик, астроном, создатель таинственной теории направленного движения времени [Сергей Снегов в третьей части своей трилогии "Кольцо обратного времени" явно использует идеи Козырева, высказанные, видимо, еще в норильском лагере. - О.В.], объяснял нам сущность своих открытий, вращая в руках алюминиевую миску. Помню его рассказ о том, как течением сорвало и понесло лодку со всем запасом продуктов для зимовки. Зная, что река в этом месте огибает мыс, Н.А. бегом пересек этот мыс и, прыгнув в ледяную воду, перехватил лодку. Это был человек открытый, спокойный, решительный, мне виделись в нем черты героев Джека Лондона. Зимой, получив известие об освобождении, он не стал ждать транспорта, а 14 дней шел один по тайге на лыжах до ближайшей железнодорожной станции". (Ю. Кожин "Ангара -1957").

Книга Льва Николаевича о старобурятской живописи, написанная по материалам Иркутского художественного музея, была окончена в 1968 г., но к читателю попала только через семь лет. Последнее посещение Сибири - новосибирского Академгородка - с чтением лекций относится уже к области интеллектуально-академических приключений.

Тем не менее пазл требует еще одной детали. Доктор филологических наук Гелий Прохоров, вместе с Гумилевым "открывавший" хазарские памятники на шельфе Каспия, впоследствии писал: "Присматриваясь к нему, я почувствовал, что у него по сравнению со мной есть лишнее измерение: я как будто двухмерный, плоский, а он как будто бы трехмерный, объемный. И я понял, что этим "избыточным" измерением была его глубокая (или, точнее, высокая) "скромная, непоказная, бережно хранимая - даже от философии! - детски нежная христианская вера". Вертикаль, соединяющая мудрую и любящую Вечность с настоящим!"

Михаил Ардов приводит такую реплику Л.Н.: "Среди ожесточенного спора о христианстве он наклонился ко мне и тихонько сказал: "Ну мы-то с вами знаем, что Он воскрес". Но его вера не была пассивной: Лев Николаевич входил в инициативную группу, которая добилась от Санкт-Петербургской мэрии возвращения верующим храма Иконы Владимирской Божией Матери.

А по поводу гнусных инсинуаций вокруг смерти Алексия II и выборов нового Предстоятеля очень уместно вспомнить его последнее совместное с академиком Панченко телеинтервью: "...объединение Руси шло по линии православия. Когда на митрополита Петра пришли доносы, что он берет взятки, что было хулой, то на Собор собрались все, что было, конечно, нарушением канона, но вмешались и защитили владыку, а тех стукачей, что на него писали, разжаловали и отправили по деревням...".
Неплохо бы и сейчас вспомнить уроки русской истории. Ну вот, теперь пазл сложился.

Последняя сердцевинная деталь: на конкурсе "Имя Россия" наибольшее количество голосов получил князь Александр Невский, любимый герой Льва Николаевича.

Автор: Олег Воронин, Источник: Бабр.ru