[Вика]

– А вы плакали когда-нибудь?
– Конечно.
– Когда в последний раз?
– Я думаю, в классе шестом или седьмом, когда меня завалили три десятиклассника. Я ничего не мог сделать, я был беспомощен, я плакал. Но потом я с ними разобрался.
Существование на земле человека по имени Михаил Прохоров было мне абсолютно по сараю, впрочем, как и ему – мое, пока однажды я ему публично не нахамила. Дело было так. В мае 2010 года в Москве начался второй процесс Ходорковского и Лебедева. Следуя примеру коллег, я отправилась в Хамовнический суд на одно из заседаний по делу о краже ЮКОСом общенародной нефти. Степень омерзения, бессилия и отчаяния, которые я ощутила, выйдя из здания бывшей женской гимназии, трудно описать – достаточно сказать, что мои плечи покрылись красной зудящей коркой: последний раз настолько сильный приступ нервной аллергии был у меня много лет назад в роддоме осажденного Степанакерта, откуда власти отказывались эвакуировать рожениц.
Чрезвычайно эмоциональную, намеренно грубую и резкую заметку, которую я написала тогда про Хамсуд, цитируют до сих пор. В совершенно неизысканной манере я назвала принадлежащих к элите русских мужчин, вынужденных прогибаться перед властью из страха за свои деньги, «унылым говном» и генетической катастрофой. Добросовестно привела примеры. Среди прочих, такой:
«Есть в нашем городе миллиардер – спортсмен, комсомолец, лидер списка Forbes. (…) Как и все суверенные миллиардеры, он дружен с Кремлем – в последнее время особенно. Иногда люди из Кремля ему звонят. По словам помощника, всякий раз во время такого звонка миллиардер – а он очень высокого роста – медленно поднимается с офисного кресла и застывает в “позе открытости”, сгорбив спину и втянув в плечи голову. Так, на полусогнутых, обладатель одного из крупнейших в мире состояний и стоит, пока с ним не закончат разговор».
На короткое время заметка сделала меня любимицей демократической общественности. Деятели оппозиции звонили с комплиментами. Позвонил и Борис Немцов. Откинувшись на спинку кресла на палубе яхты синьора Миссони, выходящей из венецианской лагуны, я приготовилась выслушать очередные хвалы своему блистательному стилю. Но Немцов сказал:
– Зря ты про Прохорова. Он из них всех самый нормальный.
Я знала, что Немцов дружит с Прохоровым лет двадцать. И что этой дружбой олигарху на самом высоком уровне нередко пеняли – совершенно безрезультатно. Описанную в статье историю я знала со слов единственного источника – к тому же весьма нетрезвого. Ощутив укол журналистской совести, я, тем не менее, ответила, что невозможно быть «нормальным», будучи мультимиллиардером при Путине.
– Можешь думать, что хочешь, – сказал Немцов. – Я тебе просто хотел рассказать кое-что.
В следующие минуты те, кто обычно подслушивает разговоры Бориса Ефимовича, имели случай насладиться качественным инсайдом. Немцов рассказал историю о том, как Борис Березовский пригласил его и Прохорова на ужин к себе на яхту. Дело было в территориальных водах Израиля. О факте ужина узнали в Кремле. От имени и по поручению Сурков потребовал у Прохорова написать (внимание!) объяснительную записку. Если не знать кремлевских нравов, требование может показаться бредом. Но посвященные скажут вам, что фирменный стиль нынешней власти являет собой абсурдную смесь казармы с детским садом. По словам Немцова, Прохоров писать записку отказался наотрез, сообщив, что, если им это не нравится, они могут забирать у него «Норникель». Дело спустили на тормозах.
Будь я на месте Владислава Юрьевича Суркова, этой истории мне было бы вполне достаточно, чтобы никогда и ни при каких обстоятельствах не звать Михаила Дмитриевича Прохорова заниматься политикой – особенно в качестве своей марионетки. Потому что Михаил Дмитриевич Прохоров феноменально, невероятно, чудовищно упрям.
– Почему вы занялись политикой?
– Почувствовал волну. Это произошло прошлой весной. Меня словно накрыло.
– Вы всегда настолько следуете интуиции, принимая решения?
– Я соединяю интуицию с логикой. Помните, я говорил про потенциал недооцененных активов? Я как бы вижу не то, что есть, а то, что может быть. Я чувствую правильный момент, как бы немного раньше, чем его способны увидеть другие. И чувствую, какое надо принять решение, даже если всем остальным это кажется абсурдным. Так было в юности с кооперативами. Я был студентом престижного вуза, не голодал, чего вдруг мне дались кооперативы?! Но вдруг понял: надо, и все! Или «Норильский никель». Нас тогда предупреждали знающие люди: «Зачем вы покупаете эту развалюху?! Попадете на деньги, ее поднять нельзя». А я знал: можно. Хотя, к слову сказать, ситуация там оказалась в итоге намного хуже, чем мы ее видели со стороны. Кризис 2008 года я четко предсказал – я знал, что это случится. А прошлой весной я понял, что надо заниматься политикой.
– Тем не менее ваш дебют потерпел поражение.
– Я не считаю это поражением.
– Хорошо. Вы извлекли урок.
– Не урок.
– Ладно. Но признайте, Сурков с компанией вас переиграли.
– Не переиграли, а, наоборот, считаю, что я из игры вышел победителем. Просто партию нужно было строить с нуля и в политической борьбе, а не брать мертвую оболочку с лицензией. А я хотел ускорить процесс, быстрее оседлать волну. Сурков меня не переиграл!
– А что же?
– Была помойка под названием «Правое дело», где скопилось большое количество предателей-неудачников и тех, которые подкармливались в администрации президента. В отношении меня была провокация классическая. Поскольку времени было мало, я не обращал внимания на многие вещи. Но я не собирался никому подчиняться, я в устав заложил полный карт-бланш и дал понять, что ни к кому бегать на инструктаж не собираюсь. Делал, как умел. А Сурков привык всех контролировать и направлять. Мы с ним встречались, это не секрет, его позиция была для меня лишь одним из мнений. Делал я так, как считал нужным. Сурков понял, что партию он не может контролировать. Одновременно некие люди поехали порыбачить и там решили, что кое-кто возглавит«Единую Россию». Проект «Правое дело» стал катастрофически вредным. Сурков решил меня выкинуть. Ройзман был чисто понт. Но я получил... нет, урок – это слишком сильно, я уникальный опыт получил, сделал выводы.
Я наблюдала за происходящим с искренним сожалением. Не то чтобы я горячо поддерживала курс «Правого дела», тем не менее у меня был повод грустить. Вместе с марионеточной партией в небытие уплывал мой прекрасный будущий фонд MadeinRussia.
За месяц до описываемых событий Михаил Прохоров неожиданно предложил поддержать мою затею и создать совместный фонд под названием MadeinRussia. Благодаря этой поддержке медийный проект, придуманный мной для журнала GQ, обещал превратиться в масштабную организацию по поддержке российских предпринимательских инициатив. Не буду описывать суть задумки – коротко все равно не получится, скажу лишь, что это было именно то, чем мне хотелось заниматься. На самом деле это было даже намного больше – альтернатива отъезду из страны, который я давно и без всякого удовольствия обдумывала. А то обстоятельство, что Прохоров вообще мне что-то предлагает после хамского пассажа в его адрес, было показателем мужского поведения.
В личной беседе Михаил совершенно не производил впечатление холодного, лишенного эмоций почти что аутиста, которым я, как и многие другие, его считала. Выяснилось, что наши взгляды на многие вещи при всей разнице подходов совпадают. Тем не менее я особо оговорила, что фонд MadeinRussia не будет частью «Правого дела» – российская политическая жизнь меня совершенно не привлекала. После недолгих переговоров стороны ударили по рукам. И вот теперь вся затея накрывалась известным предметом. Мои горестные размышления прервали аплодисменты – на сцену вышел высокий человек в дорогом мешковатом костюме.
Потом Ира Ясина скажет мне, что короткая речь, произнесенная Прохоровым на съезде, была словно из прошлого, из 1991 года, когда мы все почувствовали почти обморочное ощущение надвигающейся свободы. С Ирой согласятся многие из тех, кто был тогда с нами в зале президиума академии, и я понимаю почему.
Прохоров не сказал ничего особенного – «Эхо Москвы» на протяжении многих лет крыло Суркова и иже с ним последними словами, называя их не то что кукловодами, а гораздо более обидно. Своими обличениями власти Прохоров не открыл нового. Он не перековался, не проникся вдруг ценностями свободы, демократии и либерализма. Но важны были не его мотивы. И даже не смысл его слов. Существенно было то, что эти слова произнес намертво встроенный в вертикаль российский миллиардер, отда*ющий себе отчет в том, какими последствиями они могут для него обернуться – от необходимости покинуть высшую лигу бизнеса до уголовного дела. Он был первым из высшей иерархии системы, кто публично отказался играть по правилам, и за это немедленно был ею отторгнут. Тем не менее остался жив, здоров и даже при деньгах. В нашей действительности это был прецедент.
Аналитики потом напишут, что Прохоров повел себя глупо, инфантильно, позволил взять себя на пацанский понт, не проявил себя как стратег. Как говорил Роман Абрамович, «если они считают меня собакой, я буду лаять, свое возьму потом». Прохоров отказался лаять, в его матрицу не встроена эта функция, – и потерпел самое грандиозное поражение в своей жизни.
Но для всех тех, кто был в том зале, для тех, кто знает истинную цену, которую приходится платить за место в высшей иерархии путинского гламура, – а цена эта есть не что иное, как человеческое достоинство, – поступок Прохорова был словно брошенный камень, по нелепой случайности угодивший в цель и ставший причиной первой опасной трещины в идеально гладком панцире лжи.
И, да, это был редкий случай, когда я вынуждена была взять свои слова назад – Прохорова можно было обвинять в чем угодно, но то, что он мужчина, а не «унылое говно» без чести и достоинства, он доказал.
На следующий день я позвонила Михаилу Прохорову, чтобы сказать ему об этом. И еще я сказала, что он не несет передо мной никаких обязательств относительно нашего несостоявшегося проекта, который ему вне контекста «Правого дела», очевидно, не нужен.