[Вика]

Знаете ли вы, что Твардовский до старости не знал, как настроить "Спидолу", приемник, как вкрутить пробки, что десятилетиями, живя в Москве, боялся переходить улицы. Но поразительно - смело вставал поперек несущейся на него партийно-государственной машины, ломавшей кости и хребты любому. Именно "поперек" и напечатал Солженицына. "Учти, Саша! - сказал ему его заместитель Дементьев. - Нам этого не простят. Журнал мы потеряем. А ты ведь понимаешь, что такое наш журнал? Для всей России?" - "Понимаю, - ответил. - Но на что мне журнал, если я не смогу напечатать это?"

Рукопись повести "Щ-854" некоего А. Рязанского ему передали со словами: "Лагерь глазами мужика, очень народная вещь". Точнее нельзя было "попасть" в его сердце. Он взял ее домой и, укладываясь на ночь, стал читать. Однако понял - лежа не почитаешь. Встал, оделся. И всю ночь, заваривая чай на кухне, читал повесть про Ивана Денисовича - и раз, и два. А утром "бросился по друзьям и требовал выставлять бутылку в честь появления нового писателя". "Рязанским" оказался Солженицын, учитель из Рязани. И в ноябре 1961-го, вызванный телеграммой, он сидел уже в набитом людьми кабинете поэта и мрачно думал: "Да не сошел ли я с ума? Неужели редакция серьезно верит, что это можно напечатать?" Радовался уже тому, что ее в КГБ не отнесли! И правильно - ее опубликуют только через 11 месяцев. За это время было все: и письмо Хрущеву ("Имя этого автора завтра может стать одним из замечательных имен литературы"). И встреча его с Хрущевым "голова к голове", когда поэт прямо сказал "хозяину" страны, что без него эту вещь "зарежут" ("зарежут", тупо кивнул тот). Все было. А потом, вычитывая в гостинице повесть в последний раз, Солженицын вдруг в голос разрыдается: представит "как всплывет к миллионам несведущих крокодилье чудище лагерной жизни", и как важно это тем, кто "недоцарапал, недошептал, недохрипел". И дома у Твардовских, когда курьер доставит сигнальный номер, смеясь, будет смотреть, как суровый "главный", словно мальчик, запорхает по комнате: "Птичка вылетела! Теперь уж вряд ли задержат!.."

"Птичку", если продолжать его сравнение, собьют "в лёт" почти сразу. Поликарпов, зав. отделом ЦК, уже через три месяца скажет в "своем кругу": "Солженицын и Твардовский - это позор советской литературы". Потом, уже на глазах у всех, "провалят" выдвижение повести на Ленинскую премию. Потом поэта лишат депутатства, не выберут в ЦК КПСС. И, наконец, когда он попробует напечатать "В круге первом" и отдаст роман помощнику Хрущева Лебедеву, тому, кто горячо помог ему напечатать "Один день", тот, назвав книгу "клеветой на советский строй", вернет ему рукопись. "Спрячьте роман, чтобы никто не видел, - скажет. - Я жалею, что способствовал появлению в свет "Ивана Денисовича". "Напрасно жалеете, - ответит он, - под старость это вам пригодится". Через два года после снятия Хрущева Лебедев, выгнанный отовсюду, умрет, и на похороны всесильного когда-то помощника никто от партии и литературы не придет. Ни один! Кроме - Твардовского. За литературу все готов был простить.

"Если не я,

то - кто?.."

Его погубили "пенистые люди". Те, кто лезет на трибуну по любому поводу. Снимали за все сразу. За поэму "По праву памяти", которую без его ведома напечатали на Западе (у нас она "всплывет" через 17 лет). За "Теркина на том свете", поэму, которую вздумает поставить Театр Сатиры. На спектакль в "Сатире" набросится "Советская культура" и редактор ее Д. Большов. "Мы имеем дело с произведением антисоветским и античекистским", - напишет потом в доносе в ЦК. А когда именно Большова назначат замом его в "Новый мир", когда Софронов, редактор "Огонька", напечатает письмо 11 литераторов "Против чего выступает "Новый мир"?", тогда он и напишет заявление об уходе. Эх, эх, Юрий Карякин, назвав его "коренником", сказал ныне: "Если бы у нас было 10 таких человек - Россия была бы другая..."

"Собственно говоря, нечего мне бога гневить, - подобьет поэт итог в дневнике, - у меня еще есть здоровье, отличный дом, возможности милых душе утех на участке (посадки, пересадки). А может, я и никакой не писатель, а просто мужик хуторской школы..."

Он будет по-прежнему вставать на заре. В выгоревшем плаще гулять с Фомкой, ньюфаундлендом. И вспоминать минувшее. Чарлза Сноу, писателя, с которым подружится в Англии и которому, показывая руки, скажет: "Посмотри. Они в четыре раза больше твоих. Они - мое удостоверение личности". Тот, назвав его "великим человеком", сравнит его, представьте, с Диккенсом. Много о чем вспоминал. Как плакал, когда умер Сталин, как передал четвертую, уже Ленинскую премию, на "культуру" Смоленщины. Как отказался подписывать письмо, осуждавшее Синявского и Даниэля ("пусть знают, что хоть кто-то отказался"). Как поехал в психушку выручать "попавшего" туда Жореса Медведева ("Если не я, то кто же?"). Вспоминал, как позвали его однажды в "Националь", а он сказал: "А может, в чайную за Крестьянскую Заставу? Там густые щи и ароматная гречневая каша..." И как помогал людям: вдове Пастернака, дочери Цветаевой, старому уже Соколову-Микитову, писателю...

Нет, ничего не проиграл подполковник. Ни одной войны. "Это какая-то таинственная победа", - сказал Турков. А Кедров словно возразил: "Это оборона. Он защищал нас от ГУЛАГА, от ужаса неосталинистов, защищал души поколений". Да - победа! Он и сам, когда из-за инсульта не мог даже говорить, узнав, что Солженицыну дали Нобелевку, неожиданно прохрипел: "Браво! Победа! Так им и надо!" Умер, сгорел через год после ухода из журнала - в 1971-м. Жаль, недожил до дней, когда все хулители вмиг полюбили вдруг его свободу. Тоже - победа.

Когда-то К. Симонов на вопрос про "высочайшие вершины" в военной литературе, сказал: "Их только две - "Война и мир" Толстого". И - "Теркин". После смерти Твардовского в дневниках как раз Толстого, лежавших у его кровати, нашли закладку и отмеченные в книге слова: "Думал о славе людской. Насколько ложно, преступно желание похвалы, любви людей при жизни, настолько хорошо, добро, законно желание продолжения своей жизни в душах других людей после своей смерти"...

И в этом победил - уже за гробом. Уже - при нас.

"Российская газета"