[Вика]

С их переписки начиналось русское предлитературье.

* * *

Вот дача Олега Чухонцева.

До окон травой заросла.

Так жгуче крапива щекочется,

да вот пожалела, спасла

ту тропочку одиночества

подвымершего ремесла.


В поэзии рифмы как вымели,

и неоткуда их красть,

а следом за ними повымерли

и смелость, и нежность, и страсть.


И, может быть, опасается

того, что и он обречен,

очкарик павлопосадовский

из чеховских древних времен.


А муза его не разгадана,

пожалуй, еще никем,

вот разве что кроме Рассадина,

кто сам не разгадан совсем.


Ах, наше российское дачество,

где совесть – больное чудачество!

В калитку скребется весь день

похожая на чаадаевскую

почти позабытая тень.


И столько уж лет беспокоится,

на дачу стучась невпопад,

одна неразъемная двоица –

кто прав, ну а кто виноват?


Историей, сдвоенно явленной,

садятся на дачный диван

князь Курбский, изгнаньем придавленный,

придавленный властью Иван.


В их жизни – нет нежности, радости:

облыжно интрижные дни,

и перед собою оправдываются –

не друг перед другом они.


Ведь князя ничуть не царапало,

что сам он до первых опал

жестоким был в роли соратника

и в грех милосердья не впал.


Кто злее пытал и уродовал?

Кто меньше другого герой?

Кто больше изменник родины –

первый или второй?


И, с казнями, пытками, войнами

понятье греха потеряв,

был каждый неправым по-своему,

и каждый считал, что он прав.


Наш Пимен павлопосадовский,

а вдруг к твоей музе на суд,

от ненависти неспасаемые,

и Сталин, и Троцкий придут?


И, знаете, мне очень хочется

не князя и не царя,

а тропочки к дому Чухонцева –

она существует не зря.

Евгений ЕВТУШЕНКО

"Новые известия"