[Вика]

Это вообще впервые — чтоб не по воле божественной и без молитв, а, наоборот, с сарказмом сверхчеловека, который есть альфа и омега, взять управление в свои руки.

Дослужился до царя зверей, а начинал бактерией — с этим чувством сапиенс вступил в ХХ век.

Французская революция, конечно, стряслась ещё в конце XVIII века, но захлебнулась, монархии только голову отрубили, а хребет уцелел. XIX век нашёл баланс, который до тех пор не находился, и всё выровнялось: в России только первый университет в XVIII веке открыли, первых импортных учёных завезли, а уже и на равных с Европой.

США возникли с чистого листа, опровергнув постулат о том, что государственность и цивилизация зреют веками.

Светлому будущему оставалось решить одну проблему: рабства. Для России она была самой драматической — в рабстве состоял свой же народ, у других империалистов — народы чужие и как бы ничейные.

ХХ век решил проблему: лозунг французской республики «Свобода, равенство, братство» воплотился в жизнь как минимум законодательно. ХХ век — первая эра демократии.

Можно, конечно, вспомнить демократию древнегреческих полисов, но это как арифметика по сравнению с высшей математикой: составить в одно общество десятки и сотни миллионов душ грекам не снилось.

Естественно, что Российская империя взорвалась более кроваво, чем прочие: бывший раб и бывший хозяин не могут стать добрыми соседями, если они из одного теста. Они будут ненавидеть друг друга в качестве красных и белых, раскулаченных и номенклатурных, палачей и жертв, и остановить «красное колесо» окажется непросто.

И то — держать силой, само оно и сегодня не готово застыть как музейный экспонат. Разница в демократизации России и Европы выразилась лингвистически: там бывшие Маньки и Ваньки стали господами и дамами, каждый другому априори — монсеньор, сэр, леди, у нас — бесполое «товарищ».

Ворчали: «Тамбовский волк тебе товарищ» и «Гусь свинье не товарищ». Какой тебе товарищ написавший донос, посадивший, расстрелявший твою семью? Подсыпавший дуста в твой борщ на коммунальной кухне, ибо «квартирный вопрос испортил»?

Да и москвич, ближе всего расположенный к Кремлю, пусть не обладал иммунитетом, как в своё время римлянин в Римской республике, но принадлежал по умолчанию к высшей касте и снисходительно называл обитателей братских республик чурками, чучмеками и нацменами.

Анекдот 60-х: «Дочь вышла замуж за грузина». — «А что он делает днём?»

Провинциалы тоже были москвичам не ровня, близлежащие назывались *** — человек Московской области, остальные — лимитчиками. В Москву ездили за колбасой и за глотком жизни, как позже за границу.

По естественности — при ослаблении языкового режима — стали обращаться: «эй», «извините», «мужчина», «женщина», чаще — «девушка», «молодой человек».

Это как дань уважения, поскольку только молодым, пока не испорчен жизнью, быть не стыдно. Жизнь в России — по умолчанию — портит. Душа, если не волк она по крови своей, сворачивается клубочком и просто ждёт, когда можно будет покинуть тело, а оно долго, несмотря на смертельные дозы спирта или нокауты дедовщины и безотцовщины, проявляет мышечную активность.

Те, кто не волк и кого не портит, — исключительные личности. С одной такой женщиной мне повезло дружить в конце её жизни, недавно её узнали все.

Показ по второму каналу 15-серийного документального фильма о Лилиане Зиновьевне Лунгиной — беспрецедентное явление на телевидении.

Олег Дорман снял в 1987 году за те же четыре дня, что мы смотрели фильм, монолог Лунгиной, а в январе 1988-го её не стало. Я помню Олега у неё в доме, когда он примеривался к этим съёмкам, я видела этот фильм кусками на протяжении лет, год назад — целиком на диске, который Олег записал и дарил друзьям.

Хоть мне и казалось, что я и так знаю, и сколько было бесед с Лилианой Зиновьевной на её кухне, какие-то её рассказы я записала и опубликовала ещё при её жизни, а вскоре писала некролог…

Несмотря на всё это, я сидела как заворожённая перед телевизором и слышала всё новыми ушами. Собственно, чудо показа этого фильма (Олегу отказывали с порога все, да и понятно, что никто не стал бы сидеть у телевизора эти четыре вечера ни десять, ни пять, ни даже год назад) заключается в том, что настал час.