Вынужден полностью привести эпизод с оскорблением П.А. Столыпина:
Столыпин:
"в России сила не может стоять выше права,
он всё же видел путь к парламентаризму не простым и не быстрым:
Русское государство развивалось из собственных корней, и нельзя к нашему русскому стволу прикреплять чужестранный цветок".
Такой напор не мог быть молча принят левым крылом Думы, чтобы кадетам не перестать быть самими собой.
Среда ответчиков взнёсся Родичев, из первых красноговорцев кадетской партии, никогда не умевший говорить спокойно
(такие речи у него сонно разваливались), но только в огне страсти,
когда не успевают промерять аршином, и — о так называемой России:
"У России вовсе не было истории, лучше не говорить про неё.
За 1000 лет именно из-за самодержавия она не выработала личностей, а без личностей не может быть истории.
Это было очень модно тогда:
утверждать, что
нет людей в России, переполненной ими,
и менее всего допускать их в
людях земли.
И накатывал любимую мелодию русских радикалов:
Когда мне говорят об истинно русских началах, то я не знаю — о каких идёт речь?
Национальное чувство есть и у нас и заставляет нас прежде всего требовать осуществления права.
Может ли каждый из нас быть уверен, что право его не будет нарушено ради государственной пользы?"
Извечная проблема, нигде не решённая и сегодня, вечное качание весов:
как взять права, не неся обременительных и даже опасных обязанностей?
или как заковать в обязанности, не давая прав? или как найти им чуткое равновесие?
Нашёл ли Родичев, что его речь становится даже академичной и не насытит ярости его партии?
Он обострял, перешёл к военно-полевым судам, но и всё ещё его речь не вошла бы в историю,
если бы безоглядная страсть к афоризмам и толкающее чувство ненасыщенной партии
не погнали его показать на своей шее пальцами стяг петли и назвать —
столыпинским галстуком (перефразируя “муравьёвский воротник”).
Он ожидал аплодисментов, к которым привыкли вожди оппозиции,
но в этот раз не досталось ему устало-счастливо улыбнуться залу:
бледный Столыпин вышел из министерской ложи, в зале поднялся и длился оглушительный шум,
половина Думы стала стучать пюпитрами, кричать и набегать на трибуну, угрожая стянуть Родичева.
В неразборном шуме председатель прервал заседание — уже не голосом, а своим уходом,
высокий же старик-кадет, прикрывая Родичева, дал ему отступить в Екатерининский зал.
А там его настигли —
с вызовом на дуэль! —
секунданты премьер-министра.
Не тот был Столыпин министр, кто на оскорбителя ищет параграф закона.
Тут он — весь: в ответ на необузданное, ненаказуемое,
до проституции распущенное
свободное слово XX века —
послать рыцарский вызов, одно остаётся мужское решение.
Он — уже вёл уверенной рукой Россию, успокаиваемую от разбоя,
но сам из себя не состроил предупредительно такой для неё самоценности,
какая позволяла бы ему пренебрегать личными оскорблениями.
Нутрянее всех своих государственных обязанностей он был — рыцарь
(“с открытым забралом” было его любимое выражение).
Он — всё вложил в свою государственную линию, он вёл её сердцем, умом и жизнью,
но даже и в ней не мог остаться в такой миг и всё бросал, чтобы сразиться с обидчиком,
и готов был к смерти через одну ночь.
Щедрость в нежалении своей жизни, какая только у тех и бывает, чья жизнь особенно дорога.
Сын севастопольского генерала сказал:
— Я не хочу остаться у своих детей с кличкой вешателя.